Пьер Сувестр - Фантомас – секретный агент
Середину зала заседаний занимала большая кирпичная печь с чешуйчатыми трубами, из нее сыпались вокруг угольки; устарелое отопление еще действовало в старинном здании Военного совета и создавало у публики чувство какой-то патриархальности, совсем не соответствовавшей событиям, разворачивавшимся обычно в этих старых стенах.
Ряд пехотинцев делил зал пополам. Дальше стояли узкие скамьи, где теснились представители судебной прессы. А еще дальше, без конца толкаясь, почти влезали на плечи друг к другу журналисты и размещалась толпа любопытных, с которой обращались довольно небрежно, предоставляя им устраиваться, кто как сможет. Для того, чтобы попасть сюда, нужно было постараться! Весь Париж добивался милости присутствовать на этом заседании, число входных билетов на которое было строго ограничено.
Едва несколько утих интерес, вызванный появлением членов Совета, внимание толпы переключилось на героя этой сенсационной авантюры.
Жером Фандор, сдержанный, слегка взволнованный, казался равнодушным к немому допросу сотен смотревших на него глаз. На журналисте была форма капрала Винсона, хотя он просил и умолял вернуть ему гражданскую одежду.
Заключение правительственного комиссара требовало прежде всего установить по закону, является ли человек, представший перед Первым военным советом, капралом Винсоном, или нет. Это, без сомнения, должно было выясниться быстро, но оставалось исследовать еще другие пункты. Суд должен выяснить, какую роль сыграл обвиняемый в таинственных делах с убийствами и шпионажем, которые уже несколько недель потрясали всю Францию.
Фандор не хотел, чтобы его защищал адвокат, но закон требовал, чтобы он все же был назначен, и к нему приставили молодую знаменитость из коллегии адвокатов, господина Дюрюль-Бертона, который, не занимаясь собственно защитой, был подготовлен гораздо лучше, чем журналист, к тому, чтобы спорить с военными судьями о деликатных проблемах компетенции, встававших в связи с этим процессом.
Аудитория в общем была благосклонна к Фандору.
Его знали как журналиста с хорошей репутацией, знали, что он оказывал огромные услуги обществу, честным людям.
Были, конечно, люди, которые считали, что Фандор вполне мог играть совсем не патриотическую роль в этих делах о шпионаже, которыми занимался Совет.
— Мы начинаем допрос свидетелей, — объявил полковник, председатель Военного совета.
Он заставил зал умолкнуть, и сержант, выполнявший в суде функции пристава и старательно читавший имена по списку, который держал в руке, также замолчал. Число свидетелей было значительно, и чтение длилось десять минут.
Люди, вызванные в Совет, были большей частью военные, офицеры или солдаты, принадлежавшие к гарнизону либо Шалона, либо Вердена. Фандор узнал среди них несколько знакомых лиц, которые запечатлелись в его памяти за время краткого пребывания в казарме Сен-Бенуа.
Назвали Жюва (журналист вздрогнул), и полицейский приблизился к трибуналу, дал возможность установить, что он присутствует, затем, в соответствии с законом, покинул зал заседаний, как и другие свидетели.
Именно по совету Жюва Фандор явился обратно в тюрьму, и присутствие друга в зале очень успокоило его.
Разве не Жюв сказал Фандору тем загадочным, торжественным тоном, каким говорил иногда:
— Ты должен, малыш, предстать перед судьями, но я очень ошибусь, если во время слушания дела не произойдет инцидент, в результате которого правительственный комиссар должен будет уничтожить свое обвинительное заключение от первого до последнего слова. И тогда, — заключил, улыбаясь, Жюв, — ты удовлетворенно вздохнешь, и так же вздохнет майор Дюмулен, потому что, насколько я его знаю, его должна бесить необходимость выступать перед столь избранной аудиторией, какая соберется на твоем процессе!
Вспоминая эти слова, Фандор все больше успокаивался, он абсолютно доверял Жюву; он хотел надеяться, что, благодаря ему, все пойдет хорошо.
— Обвиняемый, встаньте!
Президент Совета обращался прямо к Фандору. Он смотрел на него своими светлыми, почти белыми, фарфоровыми глазами, в которых нельзя было найти ни мысли, ни чувства.
Фандор встал.
Полковник, который не был профессиональным чиновником, держал перед глазами печатный формуляр, незаменимый путеводитель каждого председателя Военного совета. Офицер, крайне пунктуальный и более всего желающий избежать малейшей ошибки в форме, требовал, чтобы адвокат не забывал вставать, делал паузы между каждым из своих вопросов и взвешивал свои слова.
Прошел час. Жюв, за решеткой для свидетелей, заканчивал свои показания. С самого начала допроса Фандора стало ясно, что нельзя продолжать разбирательство, если не будет сперва установлена личность, представленная военным судьям в качестве обвиняемого. Единственным свидетелем, который мог сообщить правосудию точные данные об этом и подтвердить или опровергнуть заявления Фандора, был Жюв. Поэтому, как только началось слушание дела, полицейского попросили занять свидетельское место и рассказать, что он знает.
О! Жюв многое знал о Фандоре и, опуская детали, казавшиеся ему излишними, он быстро изложил историю его полной приключений карьеры, не сообщая, однако, Совету, что Жерома Фандора на самом деле зовут Шарль Рамбер.
Но свидетельства Жюва не снимали проблему — по крайней мере, в том, что касалось серьезных обвинений в шпионаже и государственной измене и еще более серьезного обвинения в убийстве, тяготевшего над Фандором.
И полковник-председатель воскликнул, когда Жюв закончил свои показания, а точнее — панегирик Фандору:
— Все это очень хорошо, господа, очень хорошо… но дело все более осложняется, и кто же нам его распутает?
Внезапно из глубины зала прозвучало ясное и четкое слово:
— Я!
Это заявление произвело сильное впечатление. Но что это?
Шутка? Провокация?
Члены Совета изумленно переглянулись, а в аудитории началось движение, люди, скопившиеся в глубине зала, хотели узнать, кто осмелился сделать такое сенсационное заявление.
Председатель нахмурил брови и, обведя своими светлыми глазами аудиторию, спросил:
— Кто это сказал?
Тот же односложный ответ, ясный и точный, прозвучал еще раз:
— Я!
Между тем, с трудом пробираясь через публику, кто-то приближался к военному трибуналу и, обойдя печь в середине зала, прошел за загородку, предназначенную для свидетелей.
В толпе пробежал шум.
— Тишина! — закричал полковник и, гневно взглянув на аудиторию, прибавил угрожающе: — Предупреждаю вас, что при малейшем беспорядке я немедленно очищу зал; мы здесь не для шуток, и я никому не позволю комментировать происходящие события!
Водворив относительное спокойствие, полковник посмотрел на особу, занявшую место для свидетелей. Жюв, отодвинувшись, предоставил ей возможность обратиться к трибуналу.
Это была молодая, элегантная женщина в черном меховом манто; темная вуаль скрывала ее черты, однако и через вуаль можно было заметить необыкновенную бледность лица, а аудитория, видевшая только спину таинственной пришелицы, заметила, что ее норковая шапочка покрывала великолепную гриву рыжих волос.
— Это вы сказали «я»? — спросил полковник.
Несмотря на волнение, молодая женщина произнесла почти твердо:
— Да, сударь.
— Кто вы, мадам?
Таинственная особа мгновение собиралась с духом, казалось, сделала над собой огромное усилие и, машинально приложив руку к груди, заявила:
— Меня зовут Берта, мадемуазель Берта, но меня больше знают под прозвищем Бобинетта.
Шепот снова пробежал по залу. Конечно, для очень многих личность мадемуазель Берты была совершенно неизвестна, но со времени убийства капитана Брока было немало разговоров о Бобинетте; смутно слышали, что эта молодая и красивая особа была знакома с офицером, что она последней говорила с ним накануне его смерти. Что же касается судей Военного совета, то они лучше, чем кто-либо, знали это имя и подозревали об отношениях, связывавших эту молодую женщину и семью де Наарбовека, которую некоторые считали причастной к драматическим событиям, шесть недель назад занимавшим Второе бюро, а потом и всю французскую армию.
Когда успокоилось первое волнение, вызванное неожиданным вмешательством Бобинетты, полковник спросил:
— Мадемуазель, почему вы позволили себе прервать слушание дела?
— Вы спросили, сударь, кто распутает это несчастное дело, и я ответила «я», потому что готова все вам сказать. Это не только долг, к которому меня принуждает совесть, но это сейчас самое большое мое желание.
Удивленные судьи с обеспокоенными лицами тихо совещались. Среди них не было согласия, а майор Дюмулен, который с самого начала слушания дела не переставал гневаться, отрицательно качал головой, показывая этим, что он решительно против того, чтобы слушать этого свидетеля, столь дерзким образом нарушившего величие дебатов.
