Дарья Донцова - Квазимодо на шпильках
– Эй, сосед, – начну шуметь я, – давай открывай, у меня с потолка вода хлещет.
Дальше просто. Он распахнет дверь и скажет:
– Это не я, смотрите, в моей квартире сухо.
Я начну извиняться и приговаривать:
– Простите, наверное, где-то труба лопнула. Я помешала вам отдыхать? Уж извините, я не со зла.
Евгений ответит:
– Ничего, с каждым может случиться.
– Давайте тогда познакомимся, Клава.
– Очень приятно, Женя.
Все, можно уходить, дело сделано.
Полная радужных надежд, я стала жать на черную кнопочку, но безуспешно, за дверью стояла тишина. Испытывая горькое разочарование, я толкнула створку. Внезапно она подалась, квартира оказалась незапертой.
– Эй, сосед, – крикнула я, старательно играя роль, – ну не безобразие ли! Вода так и хлещет! Ремонт только сделали! Эй, ты где? Сейчас мой мужик придет и тебе по зубам надает! Эй!
Выкрикивая эти слова, я заглянула сначала в ванную, потом на кухню. Никого. Я влетела в довольно просторную квадратную комнату и зажала рот рукой. На стуле сидел мужчина, его руки безвольно висели по сторонам. Ноги как-то странно вытянуты, между ними стоит винтовка, правая тапочка отброшена в сторону, и видна голая скрюченная ступня.
Лицо мужчины… Лучше я не стану вам описывать, как оно выглядело, скажу только, что выстрелом Евгению выбило глаз. На ковре белел листок бумаги. Сдерживая тошноту, я рванулась к стоящему в коридоре телефону.
Через час-полтора на лестнице появился хмурый Костин, а с ним группа мужчин, тоже мрачных и неразговорчивых.
– Ты почему в фартуке и в бигуди? – рявкнул Вовка.
Я, заикаясь, стала объяснять суть дела. Маховик начал набирать обороты, сотрудники МВД принялись за работу. Откуда ни возьмись появились свидетели: толстая тетка в байковом халате и старушка в аккуратно обрезанных валенках. Меня провели на кухню и заставили раз, другой, третий повторить всю историю. Чем больше я рассказывала, тем сильней злился Володька.
В какой-то момент нашу беседу прервал тучный парень, бесцеремонно сунувший мне под нос перчатку из черной кожи.
– Ваша?
– Нет, я такие не ношу, – быстро ответила я.
Парень исчез.
– Это самоубийство, – заявила я.
– Да? – скривился Вовка. – Отчего мисс Шерлок Холмс сделала такой вывод?
– Ну… он взял винтовку, приставил ее к лицу, а босой ногой спустил курок, – пояснила я, – о таком пишут иногда в детективных романах. Рядом листок валялся, небось предсмертная записка, верно?
Володя кивнул.
– И чего он там написал? – спросила я.
Костин закашлялся, потом сказал:
– Ну, типа, совесть замучила, убил отца и его молодую жену из-за денег, теперь раскаивается и хочет сам себя наказать. Жить с таким грузом на совести не может, ну и далее в том же духе.
– Я сама сумела распутать эту историю, – воскликнула я, – от начала и до конца! Веню теперь выпустят?
Вовка ничего не сказал.
– Ты должен немедленно сообщить куда следует, что он невиновен, – настаивала я.
Тут в кухню ввинтился худой до безобразия дяденька.
– Что у тебя, Семен? – спросил Вовка.
– Ну, пока предварительно…
– Говори.
– Похоже, выстрел был произведен рано утром, в районе восьми. Стрелявший стоял примерно на расстоянии трех метров от убитого.
– Что? – подскочила я. – Вы с ума сошли! Это самоубийство, сразу видно, типичная картина!
Семен сморщился и повернулся к Вовке:
– Это кто? Журналистка?
– Не, – усмехнулся Костин, – так сказать, коллега, начальник оперативно-розыскного отдела частного детективного агентства «Шерлок», а по совместительству мое личное несчастье, госпожа Евлампия Романова.
ГЛАВА 32
Целых десять дней я ходила за Вовкой и ныла:
– Какое убийство? Ваш эксперт напутал!
Костин сначала молчал, потом прочел мне короткую лекцию:
– Судебная медицина – точная наука. Значит, так: различают выстрел в упор, выстрел с близкого расстояния и выстрел с дальнего расстояния. При выстреле в упор срез оружия касается либо одежды, либо кожи человека. Бывает герметичный и негерметичный упор, в связи с использованием в конце ствола насадок: глушителя, дульного тормоза…
У меня закружилась голова, а Вовка безостановочно говорил: узкая кайма закопчения, х-образный разрыв кожи с отслоением ее по краям, проба Владимирского…
– Хватит, – взмолилась я, – значит, это убийство?
– Да, – кивнул Вовка, – которое преступник, не слишком знакомый с судебной медициной, решил выдать за суицид.
– Но кто его убил? – заорала я. – Зачем?
Вовка хмыкнул, вытащил сигареты, потом подмигнул мне.
– Могу рассказать, госпожа начальник оперативно-розыскного отдела, но с небольшим условием.
– Каким? – подпрыгнула я. – Говори скорей.
– Пристрой куда-нибудь крокодилов, мне страшно надоела Юлька, сидящая вечерами в моей ванной, – начал жаловаться Вовка, – мало того, что она притащила туда сто банок с кремами и двести бутылочек с шампунями и гелями, так мне еще теперь нельзя там носки бросить, потому что она начинает орать.
– Да, – закричала я, – да, обязательно, прямо завтра увезу их, только расскажи!
– Ну фиг с тобой, слушай, горе-сыщик, – улыбнулся Вовка. – Справедливости ради следует признать, что ты проделала большую и не совсем бесполезную работу. Итак, Евгений Баратянский… Ты узнала о нем практически все, и сведения о других бабах, которых обманул милейший Евгений Семенович, нам ничего не добавят. Отчего у интеллигентного, никогда никому не сделавшего зла Семена Кузьмича появился такой сын, неизвестно. Дефектный набор хромосом, искривленная генетика, может, у них в роду, этак в семнадцатом веке, имелись разбойники, грабившие людей на большой дороге. К сожалению, мы не слишком хорошо знаем свою семейную историю, лично я не был знаком с дедушкой, а уж чем занималась прабабушка, я понятия не имею!
– Евгению было в кого стать мошенником, – сердито перебила его я, – ну-ка, вспомни, чем занималась его почтеннейшая матушка в блокадном Ленинграде? Отнимала у людей последнее за банку сгущенки.
Володька потер рукой затылок.
– Понимаешь, Лампуша, блокада Ленинграда – темная история. Да, большинство населения погибало в мучениях, но кое-кто из имевших доступ к продуктам, лекарствам и керосину сделал состояние. Мысль об обмене ценностей на еду пришла в голову не одной Розе. Лет десять назад дикий скандал разгорелся на выставке, которую устроил в Москве один весьма почтенный и глубокоуважаемый писатель, можно сказать, совесть российского общества. Он вывесил принадлежащую ему коллекцию картин.
Литератор собирал их всю жизнь и имел на самом деле уникальные полотна. В первый день работы экспозиции ничего форсмажорного не случилось, а вот на второй… В залах появилась группа туристов из Израиля, и один из них, бывший наш соотечественник, накинулся на писателя с кулаками, он…
– Узнал в писателе того человека, которому во время блокады отдал за кусок хлеба принадлежащие ему бесценные картины, – предположила я.
– Точно! – воскликнул Вовка. – В те далекие от нас годы «совесть российского народа» не растерялся и перетащил к себе домой целый склад лекарств, просто ограбил аптеку, а потом менял ампулы и таблетки на пейзажи и натюрморты ранних голландцев.
– Зачем же он выставил картины? – искренне удивилась я.
– Наверное, думал, что никого из обобранных в живых не осталось, – скривился Вовка. – А потом, что можно ему вменить? Один вопит: «Картины мои, отдал их этому гаду в блокаду за порошок стрептоцида!» – а другой преспокойно заявляет: «Вранье, полотно куплено еще в 30-е годы, в комиссионке». И еще, люди же сами меняли картины! И Роза не крала, не грабила, отдавала за золото продукты. Она договаривалась с клиентами полюбовно…
– Она гадина, – прошипела я, – воспользовалась тяжелым положением людей…
– С моральной точки зрения – да, – кивнул Вовка, – но с юридической все чисто. Люди сами приносили драгоценности. Обмен совершался добровольно, она ни у кого ничего не отнимала силой. Не нравится вам, что за колечко с изумрудом дают килограмм сахара? Не надо, уходите. Пойми, ей невозможно было бы предъявить никакого обвинения.
– Но это подло! – не успокаивалась я.
Вовка кивнул:
– Да, но не противоречит закону. Впрочем, думается, ты права, безудержную страсть к деньгам Женя получил от матери. Но Розалия Львовна была хозяйственной, аккуратной, великолепно умела считать рубли, и она большую часть своей жизни честно проработала в библиотеке. Женя совсем другой. Деньги горели в его руках, сколько ни дай, все ему мало. Добрая мама, забыв о своем скопидомстве, совала сыночку рубли, но у него был просто непомерный аппетит.
Он мог на субботу и воскресенье отправиться к теплому морю, в Сочи, и раздавать на чай пятидесятирублевые купюры. Ты отдаешь себе отчет, что доперестроечные полсотни – это не нынешние полтинники?
