Элизабет Питерс - Проклятье фараона
Мсье Дюбуа оказался ни на что не годен. Мельком глянув на тело, заявил, что смерть наступила не раньше двух недель, и не позже двух дней назад. С чем и раскланялся.
Для усопшего я ничего сделать не могла, зато живые нуждались во внимании. Приказав Ахмеду сварить курицу, я вернулась к себе. Пора было наконец исполнить тяжелую обязанность, которая давно смущала мою душу. Лишь непрерывная череда дел помешала мне сразу написать письмо матери Артура Баскервиля. Поставив подпись, я столкнулась с новой проблемой. Ни адреса, ни даже имени миссис Баскервиль ее сын не называл. Однако смерть лорда Баскервиля наделала столько шуму, что власти Найроби должны были знать, где живет вдова родного брата его светлости. К ним-то я и обратилась.
Только надписала конверт, как меня вызвали местные власти. Полиция желала услышать подробности об Армадейле – где нашли, когда нашли и так далее. С криками, спорами, бюрократическими проволочками, но бумаги нам выдали. Близких у мистера Армадейла не было, а дальние родственники жили в Австралии. Решено было похоронить его на небольшом европейском кладбище в Луксоре, причем не откладывая – жара и суеверия работали против нас. Истерику леди Баскервиль удалось пресечь в зародыше, приняв все хлопоты на себя.
Эмерсон вернулся часа в четыре, и к этому времени даже мой железный организм начал сдавать. Помимо всего прочего я заглянула к раненому, влила в него полчашки бульона; встретила мистера О'Коннелла, расспросила о дежурстве, перевязала руку и отправила спать. А главное – пообщалась с мадам Беренжери.
Как и большинству пьяниц, ей не много было нужно, чтобы обрести форму. К обеду она явилась в том же ободранном балахоне, но при парике. Аромат духов, на которые мадам не поскупилась, был бессилен против... м-м... естественного парфюма, явного признака водобоязни. Новость об Армадейле уже дошла до нашей пифии, поэтому обед проходил под трагические завывания и пророчества грядущих несчастий. Благословенные паузы в похоронном вое мадам Беренжери заполняла чавканьем. Не могу винить леди Баскервиль за отказ от десерта, а Вандергельта – за то, что он смылся, воспользовавшись уходом нареченной. Я же посчитала своим долгом составить компанию почтенной матроне и убедиться, что она наелась до помрачения рассудка.
Эмерсон, вернувшийся в спальню уже протоптанным путем – через окно, – нашел меня в постели с кошкой Бастет у ног.
– Пибоди! Девочка моя дорогая! – Он бросился ко мне; стопка каких-то бумаг вылетела из его рук и рассыпалась по полу.
– Все в порядке, не волнуйся. Устала немножко.
Эмерсон присел рядом на кровать, вытер влажный лоб.
– О-ох! Ну и испугался же я! В жизни не видел тебя в постели средь бела дня... м-м... без меня.Чем вызвано горизонтальное положение? Полиция была?
Выслушав мой сжатый, но толковый отчет, воскликнул:
– Бедная ты моя, что за жуткий день! Как бы я хотел быть рядом!
– Ничего подобного. Ты счастлив, что улизнул от всей этой суматохи. А особенно – от мадам Беренжери.
Эмерсон сконфуженно ухмыльнулся.
– Не спорю, это чучело выбивает меня из колеи так, как никто другой... кроме тебя, конечно.
– С каждым днем она все хуже, Эмерсон! Я понимаю, пути Господни неисповедимы, все мы дети Божьи и так далее, но почему... Объясни ты мне – почемуумирают замечательные молодые люди, если мир вздохнул бы спокойнее без мадам Беренжери?!
– Ну-ну, любовь моя, не волнуйся. Вот, смотри-ка... Сейчас ты у меня мигом оживешь! Оп-ля! – Он взмахнул пачкой бумаг. – Первые весточки из дома!
Среди конвертов нашелся один, подписанный до боли знакомым корявым, но уверенным почерком. Наш сын научился писать в три года, перемахнув через никчемный этап печатных букв.
– Письмо от Рамзеса! И не вскрыл?!
– Хотел вместе с тобой. Давай, читай.
Эмерсон растянулся на кровати, пристроив подбородок на ладони.
– Дорогие мамочка и папочка, – счувством начала я. – Мне без вас очень, очень плохо.
В горле у Эмерсона булькнуло, он поспешно спрятал лицо.
– Не спеши лить слезы умиления, сначала узнай, почему ему так уж без нас плохо. Няня очень злая, не хочет, давать мне конфет. Тетя Эвелина хорошая, она давала бы конфеты, только боится няню. Вот я и не ел конфет с тех пор, как вы уехали, и я думаю, что вы очень жестокие и бещеловечные(орфография Рамзеса, разумеется), потому что бросили своего сына. Дядя Уолтер вчера меня побил~
–Что? – Эмерсон подпрыгнул и сел на кровати. Бастет недовольно ощетинилась. – Да как он посмел поднять руку на моего ребенка!
– Успокойся. Если уж Уолтер поднял руку, значит, твой ребенок заслужил! Дядя Уолтер вчера меня побил за то, что я вырвал пять страничек из его инцикклопедие. Мне очень нужны были эти странички. Дядя Уолтер бьется очень сильно. Я больше не буду рвать странички из его инцикклопедие. Потом он научил меня писать по ироглефам «Я люблю вас, мама и папа». И вот я пишу.
Мы склонились над листочком, изучая неровный ряд пиктограмм. Значки плыли у меня перед глазами, но материнская нежность, как всегда, была сильно разбавлена веселым изумлением.
– Вот он, весь тут, наш Рамзес! – улыбнулась я. – Не знает, как пишутся слова «бесчеловечные», «энциклопедия» и «иероглифы», зато в самих иероглифах не сделал ни единой ошибки.
– Боюсь, мы с тобой породили чудовище, Пибоди, – с хохотом согласился Эмерсон.
Пока я читала письма от моей дорогой Эвелины (любящая тетушка ни словом не упомянула об инциденте с энциклопедией), Эмерсон просмотрел остальную почту и протянул мне два листка. Один был официальным приказом Гребо прекратить раскопки и принять на работу уволенных сторожей. Как только я пробежала глазами эту белиберду, мой муж вышвырнул скомканный листок в окно.
Второй оказался вырезкой из газеты – ее любезно прислал мистер Уилбур. Кевин О'Коннелл, «наш корреспондент в Луксоре», в мельчайших подробностях описывал не только свой полет с гостиничной лестницы, но и эпизод с полетом ножа из шкафа. Информатор, правда, надул мистера О'Коннелла: пресловутый кинжал, «произведение искусства с усыпанной драгоценными камнями ручкой – оружие, достойное фараона», если верить статье, перелетел через всю комнату и воткнулся в тумбочку у кровати.
– Ну погоди, доберусь я до тебя...
– Зачем же так сурово? – неожиданно вступился за репортера Эмерсон. – Статья давнишняя, обещания он пока не нарушил. Не передумала? Разрешаю открыть конверт и написать другое имя.
– Какой конверт?.. Ах да! Благодарю покорно. Эта статья, конечно, кое-что меняет... Но не имя преступника. А ты не передумал?
– Еще чего!
Бастет первой предупредила о том, что за дверью кто-то есть; потом раздался стук и я впустила Дауда.
– Благочестивая леди в черном зовет, – сказал он. – Больной господин проснулся. Он говорит.
– Ш-ш-ш! – Мой муж затряс кулаком перед носом у оторопевшего араба. – Проклятье! Не кричи, Дауд! Возвращайся на пост и держи язык за зубами.
Дауд послушно ушел; мы бросились в спальню юного Баскервиля. Артур метался по кровати и все порывался сесть, а француженка и Мэри, навалившись с двух сторон, прижимали его к матрасу.
– Голова! – в ужасе закричала я. – Он не должен так дергать головой!
Эмерсон пролетел через комнату, встал за кроватью и опустил ладони на лоб раненого. Удивительно! Артур сразу утих, перестал метаться, вздохнул, словно наслаждаясь теплом и покоем, исходящим от огромных, но таких нежных рук Эмерсона. И... открыл глаза!
– Очнулся! – всхлипнула Мэри. – Вы меня узнаете, мистер... он... лорд Баскервиль?
Бессмысленный взгляд широко распахнутых глаз был устремлен в потолок.
Я лично всегда считала, что человек, даже находясь в коме и не реагируя на окружающих, вполне может их слышать.
– Артур, это Амелия Эмерсон. Вас ударили по голове. Мы пока не знаем, кто это сделал. Если бы вы ответили на пару вопросов...
– Проклятье! – раздался над моим ухом львиный рык, который у Эмерсона сходит за шепот. – Ты соображаешь, о чем просишь, Амелия? Малому едва сил хватает, чтобы дышать! Не слушайте ее, Милвертон... то есть Баскервиль.
Артур продолжал смотреть в потолок.
– Он как будто успокоился, – повернулась я к сиделке. – Но приступ может повториться. Что, если привязать его к кровати?
Француженка виновато улыбнулась.
– Доктор Дюбуа меня предупреждал... и даже дал микстуру на этот случай. Извините, я испугалась и забыла о лекарстве.
В комнате вдруг зазвучал странный голос. Говорил, конечно, Артур – остальные просто онемели, – но мне трудно было узнать в этом тягучем, заунывном шелесте голос прежнего Баскервиля.
– Краса пришла... небесная краса... лик ее прекрасен, руки ее нежны, голос ее чарует...
– Боже правый!
– Tсc! – набросилась я на мужа.
– Его госпожа... его возлюбленная... две чаши несет она в руках своих...
