Максим Кантор - Советы одиного курильщика.Тринадцать рассказов про Татарникова.
— И что с того, что он депутат парламента? Что тут особенного? Ну да, сенатор…
— Я не конкретно про убиенного сенатора, я, так сказать, вообще… — Кольцо дыма уплыло под потолок. — Ваша, голубчик, уверенность, что именно бессмысленный бунт всего опаснее, — она наивна. Основной урожай смерть собирает никак не во время бунтов голодных, вы заблуждаетесь, милый мой. Якобинский террор унес тысячи жизней, но наполеоновские войны перекрыли количество гильотинированных в тысячи раз. Казненные по приговору Конвента не всегда были виновны, чаще всего лишь принадлежали к сословию угнетателей. Но в чем вина испанских или русских крестьян, в чем провинились германские или французские легионеры, поставленные под картечь? Вы полагаете, что поход Иоанна Васильевича на Новгород или, допустим, Русско-японская война были менее кровопролитны, нежели восстание Пугачева? Думаете, чеченская кампания или афганская резня есть нечто превосходящее по гуманности разбой революционной матросни? Или генералы, посылавшие на убой, убивали не так варварски, как то делают «пьяные мужики с дубьем»? — Майор Гена Чухонцев смотрел на Татарникова, выпучив глаза. А Сергей Ильич продолжал: — Генерал-аншеф Панин, лично пытавший Пугачева, был командиром того же самого Пугачева в Русско-турецкой войне и отличал хорунжего Пугачева за участие во взятии Бендер, где народу полегло куда больше, нежели при осаде Оренбурга. Город превратился в пепелище, одиннадцать тысяч убитых турок и шесть тысяч убитых русских. Там, в Бендерах, Пугачеву дали медаль за то, что он резал и жег, а вот за несанкционированные действия под Уфой бунтовщика рвали каленым железом. Везший разбойника в клетке Суворов был легендарным палачом Варшавского восстания — он перебил столько народу, что Емельяну Ивановичу и в страшном сне не привиделось бы. Все улицы были завалены мертвецами, как отмечал в своих записках Александр Васильевич Суворов, граф Рымникский, и действительно, он уложил более двадцати тысяч поляков. Так это же совсем другое дело, это живодерство учинили с цивилизаторской целью. Верно, голубчик? А беды наши, как вы утверждаете, они именно от бунта, бессмысленного и беспощадного. Не так ли?
— Ничего я не утверждаю, — сумрачно сказал Гена. — Просто предположил. Как вариант…
— Мне иной вариант видится. — Историк пускал кольца дыма, и я провожал взглядом каждое кольцо. — Я полагаю, что беда на Руси приходит от сытых, а не от голодных. От сытых, которые хотят защитить свою сытость. Так в истории было всегда — так случилось и сегодня. А про бунт голодных, бессмысленный и беспощадный, — это Пушкин зря придумал.
— Пушкин! — Майор Чухонцев значительно поднял палец. — Авторитет!
— Голубчик вы мой! В истории авторитетов не бывает. И в поэзии, полагаю, тоже. Авторитеты — это только среди воров. Поверьте, и Пушкин мог ошибаться.
— А вы знаете, как было? — спросил Гена хрипло.
— Конечно знаю. Бунта голодных и в помине не было. В России самое страшное — это бунт сытых. Хотите послушать, как было на самом деле? Хозяйка отдала шоферу деньги за топор. Между прочим, этот шофер был далеко не бедный человек. Бедных и голодных в этом доме вообще не было. Шофер возил богачей за огромную зарплату, но он и копейкам счет знал, научился холуй у хозяев бережливости. Итак, хозяйка отдает шоферу искомую сумму. Хозяин предвидел подобный поворот событий. Вероятно, шофер даже намекнул: мол, найду правду у вашей супруги! И вот здесь-то все и началось!
— Что началось?
— Хозяин рассердился и приказал охраннику Валере наказать шофера-вымогателя. Охранник идет в спальню к хозяйке и застает там шофера, предающегося преступной страсти с супругой сенатора. Сенаторша уже совершенно нагая, с распущенными волосами, а шофер только собирается разоблачиться. Охранник берет шофера за шиворот, но тут хозяйка, которая желает скрыть любовную связь с шофером, выхватывает из кобуры у охранника пистолет и стреляет охраннику в лоб. Она испугалась содеянного и решила замести следы. Схватив что потяжелее — а именно утюг, — она метнулась в комнату к секретарше и ударила несчастную женщину утюгом в темя. Секретарша была убита мгновенно — хозяйка собиралась вложить ей в руку пистолет, чтобы создать картину схватки секретарши с охранником, но не успела: на пороге появился хозяин. Он давно подозревал, что его супруга состоит в любовной связи с шофером, но у него не было доказательств. Случай с топором, утюгом и охранником поставил все на свои места. Глаза у хозяина открылись. Он собрался было наказать изменницу, но шум в соседней комнате отвлек его. То второй охранник ворвался в спальню хозяйки и, увидев мертвого коллегу, захотел свести с шофером счеты. Думается мне, что один из охранников одновременно состоял осведомителем в госбезопасности, и в качестве такового давно выведал шоферские плутни. Прав я или нет?
— Состоял, — мрачно подтвердил Гена. — Как не состоять!
— Полагаю, во всякой зажиточной семье есть хоть один человек, связанный с гэбэ. Итак, осведомитель, он же охранник, ворвался в комнату. Сорвав со стены декоративный томогавк, он снес полчерепа сластолюбивому шоферу, и в этот момент на пороге появился визажист Альфред. Визажист состоял с шофером в преступном сговоре — он давал последнему советы, как лучше вымогать деньги у хозяйки, а деньги эти Альфред размещал в акциях концерна «Газпром». Решив, что их заговор раскрыт, визажист Альфред хватает пистолет убитого охранника и стреляет второму охраннику опять-таки прямо в лоб. Полная имитация снайперской стрельбы, но стреляли сугубые дилетанты. Хозяин, ворвавшись в комнату, вырывает пистолет из рук визажиста, тащит Альфреда в гостиную и, кликнув на помощь управляющего Кронштейна, топит визажиста в аквариуме. Визажист визжит и зовет на помощь. Любовник визажиста, секретарь сенатора Рогожин, кидается на помощь, бьет управляющего кухонным ножом в спину, но, увы, помощь запоздала — визажист уже захлебнулся, пираньи набросились на его лицо. В это время хозяин, который, как и визажист, состоял в гомосексуальной связи с секретарем, но не подозревал о том, что Рогожин ему неверен, выхватывает из несессера маникюрные ножницы и вонзает их в сонную артерию своего коварного любовника. И тут хозяйка, все еще нагая, так и не успевшая одеться после любовной сцены с шофером, находит на полу злосчастный топор, причину всех бед! С размаху она вонзает колун в череп сенатора Бунчикова. Череп сенатора раскалывается пополам. Сенаторша Бунчикова, урожденная Дубняк, одна остается на поле боя, и в этот момент умирающий секретарь Рогожин, дотянувшись до десертной вилки, вонзает упомянутую вилку в печень хозяйки.
— Не в печень, а в сердце, — поправил Гена Чухонцев.
— Возможно, — невозмутимо согласился Татарников, — но вы все-таки проверьте. Мне кажется, что в печень.
— Сергей Ильич, — ахнул я, — как вы все это раскрыли?! Вы не можете все это знать!
— А вы полагаете, все было как-то иначе? — спросил Татарников.
— Так мы же не знаем, как было! И никто не знает!
— Банальная история, мой милый, предельно заурядная, — и Татарников потянулся за сигаретами. — Едва я услышал про топор, как понял, что зацепка именно тут — Чернышевский-то не дурак был. Он все предсказал, голубчики. Топор на Руси рано или поздно сыграет свою роль. В одном лишь Николай Гаврилович Чернышевский ошибался — за топор хватаются сытые, не голодные. Голодным нужен хлеб, а не топор. Можете мне поверить — все произошло именно так, как я сказал.
Неприятное чувство осталось у меня после слов историка — мне показалось, что Сергей Ильич злорадствует. Надеюсь, мне так только показалось, поскольку Сергей Ильич Татарников, в сущности, доброжелательный человек.
— А что он еще предсказал, ваш Чернышевский? — насторожился Гена Чухонцев.
— Время покажет. Смотрите внимательно. — Татарников курил, и желтые кольца дыма уплывали под потолок. — Смотрите внимательно за теми, у кого обои аккуратно подклеены и плафоны на люстре не треснули. Они еще своего последнего слова не сказали. Самое страшное в России — это бунт сытых, осмысленный и беспощадный.
Никакого урока из данной лекции Татарникова извлечь я не мог. История показалась мне предельно дикой.
— Что вы такое говорите, Сергей Ильич? Не пойму я вас.
— Я просто курю, голубчик. Курю и ворчу себе под нос.
Пир
Это было первое дело, которое раскрыл Гена Чухонцев, причем раскрыл он его сразу. Я едва успел доехать до Большого театра, куда группа оперативников прибыла за час до меня. Выскочил я из машины, подбежал к журналистам и фотографам, собравшимся возле служебного входа, — а тут и двери открылись. Мы приготовились ждать часа три, кто-то уже предложил за пиццей сбегать. А тут как раз двери раскрываются, и все — спектакль окончен! Быстро Гена управился, ничего не скажешь. Обычно он полчаса только прыщи давит, другие полчаса вздыхает, а потом говорит, что поедет домой думать. А тут — раз, и кончено дело.
