Орхидеи еще не зацвели - Евгения Чуприна
А что было мне делать в такой ситуации? Каких подвигов ждет от меня взыскательный читатель? Ох, ну, подумайте сами, вот вы мчитесь на бронепоезде, мирный и безобидный человек, и вдруг становитесь свидетелем того, как гигантский черный призрак преследует вашего доброго приятеля, и пламя клубится из пасти его (понятно, из пасти призрака, а не приятеля, потому что приятель свою сигару давно проглотил). Выскочить ли на ходу и попытаться удержать чудище за ошейник? Для Александра Македонского или Наполеона это было бы плевым делом, мчись они на нашем бронепоезде и будь у чудища ошейник. Однако я готов поспорить, что шея бестии ничем не оснащена — во-первых, кто же идет на такое дело в ошейнике, за который тебя всякий Македонский может схватить, и во-вторых, за столько веков он, то есть ошейник, все равно бы истлел, из чего он там сделан. Или надо было сказать машинисту, чтоб не выпендривался и гнал в полицейский участок? Но, как всякий добропорядочный гражданин, я уже успел побывать в местном полицейском участке и знаю: к нему не проложено рельсов, что, безусловно, является упущением, но является также и топографическим фактом. В общем, не знаю, как бы поступили вы, решительный мой читатель с пятками, раскаленными от камина, какой бы план действий мне предложили, если б, унесенный ветрами судьбы из своих домашних тапочек, на секунду оказались рядом, но, предоставленный самому себе, я избрал вот какую стратегию — выпучил глаза и отвалил пониже челюсть.
И моя стратегия сработала! Тишину разорвала пулеметная очередь; болото полетело клочьями. Монстр подскочил на месте, как гигантская блоха-балетмейстер. Было видно, что он изумлен. Сотни лет он, респектабельный фамильный кошмар, добросовестно кошмарил род Баскервилей ко взаимному удовольствию, и за это время всякое случалось, но еще ни разу никто не пытался отстреливаться из пулемета. Видно, что-то сдохло в Датском королевстве, — подумал пес, — как минимум, Офелия. Нет былых джентльменов, исчез старый феодальный дух, утеряно древнее искусство обхождения с потусторонним миром. Переждав пару минут и убедившись, что глумление над издревле заведенным ритуалом поедания Баскервилей прекратилось, но в любой момент может возобновиться, зверь обиженно взвыл и унесся за скалы.
— В Первую Мировую я был сержантом артиллерии, — сказал Шимс, с сожалением отлипая от пулемета, — хорошее было времечко. То мародерствуешь, то расстреливаешь мародеров… ах, молодость, молодость…
В этот момент я заметил, что Генри уже не бежит, а лежит.
— Шимс, — сказал я, — дело плохо. Он упал.
— Ага, — сказал Шимс и скрылся в голове поезда, который вскоре остановился. Наша зенитная платформа находилась сейчас на кратчайшем расстоянии от железной дороги до павшего баронета. Мы на задницах съехали с насыпи в вихре щебенки и ринулись ему на помощь. Но, как оказалось, эту акцию предприняли не мы одни. С противоположной стороны мелькнул зеленым сачком Степлтон. Закаленный в погонях за мотыльками, он успел к Баскервилю куда раньше нас, и когда мы прибыли, он уже вовсю делал ему искусственное дыхание.
Генри эта спасительная процедура почему-то категорически не понравилась. Что-то его в ней насторожило. Вслепую, но метко, он нанес Степлтону чисто корнуолльский удар сапогом в район солнечного сплетения, затем открыл глаза и спросил:
— Что? Что? Что? Что? А, это вы…
Приподнявшись на локте, он обвел наше сборище мутным взглядом:
— Значит, вы теперь все ее видели?
— Собаку? — спросил я.
— Собаку, — подтвердил Генри. — Здоровенная такая тварь. Я даже чуть не испугался. Как лошадь, ей-богу!
— Ты хотел сказать «как мустанг», — уточнил я. И объяснил присутствующим: — Генри все сравнивает с мустангом. Его жизнь так протекала, что он ничего, кроме мустангов, и не знает. Хотя вот, оказалось, он знает еще лошадей.
— Если речь идет именно о том животном, которое видел я, — сказал Шимс, — то это Гинефорт, собака неясной породы, предположительно помесь дога, ирландского волкодава и меделянского пса, живущая в Кумб-Тресси и принадлежащая миссис Лайонс-с. Зверь безобидный, само добродушие. Кошки на нем спят, как на кушетке. Бедняжка, видимо, потерялся во время прогулки и гнался за сэром Генри в надежде, что он будет ему кидать палочку. А возможно, предвидел опасность для молодого эсквайра и хотел встать на защиту. Ведь Гинефорт назван в честь французской собаки, признанной святой и канонизированной католической церковью.
— Католики, — констатировал Генри, — в своем репертуаре. Наверняка он сын епископа.
— Кто?
— Да пес, конечно. Раз его канонизировали. О детях католических священников народ как раз говорит что-то в этом роде.
— В легенде фигурирует только сын знатного дворянина, которого пес спас-с. Он, то есть пес, загрыз змею и при этом умудрился извлечь из нее кровь, что вообще рептилиям не свойственно. Именно это отклонение от божьих законов и стало причиной его гибели и последующей канонизации. В любом случае стрелять в подобную собаку было рискованно. Однако мне пришлось принять это решение, видя, какое впечатление наружность Гинефорта произвела на вас-с. Порок сердца — болезнь, обусловленная генетически, и я опасался, что произойдет какой-нибудь эксцесс.
— Кстати, Стивен, — сказал я, — вот что я хочу сказать. Ты теперь очень ловко ставишь в конце своих фраз слова, которые заканчиваются на «с», но в этом больше нет необходимости. Между нами естественна была бы фамильярность, ведь ты больше не можешь находиться у меня в услужении, раз ты мой родственник. Я не потерплю, чтоб мой собственный брат по жене говорил мне и вообще кому-либо «-с».
— Ббрат по жжене??? — вмешался Генри, благополучно встав на ноги.
Степлтон поглядел на него с беспокойством, и было видно, что он весь во власти чувств. Как будто бы размышляет, удобно ли будет помочь Генри отряхнуть костюм от листьев и соломинок, или это будет вольность, чреватая сапогом (неприятное, должно быть, ощущение: чреватость сапогом).
— То есть шурин? — уточнил Генри. — А я всегда думал, что это твой камердинер.
— А я думал, это твой камердинер, — сообщил ему Степлтон.
— Я только что имел честь просить руки сестры Шимса, мисс Орландины Селден, — торжественно сказал я. — Это местная барменша.
— Погоди, — не понял Генри, — ты ж еще утром был влюблен… ну, то есть ты сказал, что понял, что не был влюблен в миссис Бэрримор, а я из этого понял, что ты был влюблен в миссис Бэрримор, потому что
