Бу Бальдерсон - Министр и смерть

Я проследил направление твоего выстрела и обнаружил, что на пути следования пули ты спилил пять или шесть деревьев и удалил отдельные ветви еще, по крайней мере, с тридцати! Адъюнкт Перссон рассказал мне, как старик Янссон наткнулся на тебя ранней весной, когда ты удалял эти ветви, но ты довольно ловко убедил старика, что спиливаешь ветки вокруг скворечников, чтобы обезопасить птенцов. Более всего мешала сквозной видимости от окна до окна большая яблоня, стоявшая прямо под окном спальни Евы, и «собор» Хюго Маттсона, перекрывавший своим массивным куполом воображаемый «коридор» полета пули. С яблоней ты расправился легко, спилив ей вершинку, — Ева, когда она приехала в сентябре, поверила, как ты и рассчитывал, что яблоню поломала буря. Однако, согласно вполне надежному свидетельству рыбака Янссона, штормовая погода началась здесь не раньше октября месяца. «Собор» ты сжег на Пасху. Правда, хозяин с величайшим благоговением воссоздал его в тех же размерах и на том же месте. Поэтому ночью, сразу же после разыгранной на берегу драмы с «покушением на твою жизнь», ты снова поджег его. «Коридор» полета пули проходит примерно в шести метрах над землей, и обнаружить его со стороны практически невозможно: он просматривается только из конца в конец, когда в противоположном от наблюдателя окне горит свет. Ты весьма предусмотрительно никогда не зажигал свет в своей спальне, не зашторив предварительно окна; впрочем, насколько я знаю, шторы там опущены даже днем.

В среду вечером, когда вся местная полиция так усиленно охраняла тебя и Еву, ты стоял в своей темной комнате, прильнув к окуляру оптического прицела в ожидании, когда в противоположном окне появится Ева. Погода была подходящая. Слишком сильный ветер мог бы перекрыть «коридор» раскачивающимися ветвями, заслонив таким образом цель. Мы стояли с другой стороны дома и звук выстрела слышали слабо: нам показалось, что он донесся со стороны дома Евы Идберг. Полицейские, расставленные вокруг дома, тоже очень неясно слышали его: поэтому они предположили, что убийца стрелял с опушки леса, воспользовавшись глушителем. Полицейский комиссар и я, мы должны были бы сообразить, что, если бы находившийся от нас на расстоянии 300 метров убийца воспользовался глушителем, мы бы вообще не услышали выстрела. Чтобы «объяснить», как смог убийца подобраться к дому Евы так близко, ты еще на ранней стадии, вероятно, еще до того, как убил Беату, спрятал на опушке леса шляпу и плащ. Тогда ты еще не мог знать, что все побережье будет переполнено полицейскими и успешный побег убийцы с места преступления также потребует объяснения. Для большей убедительности ты притоптал там небольшой квадратик земли и положил рядом в мох стреляную гильзу: полиция легко определила «место, откуда был произведен выстрел». Ружье, которое ты объявил украденным и из которого ты стрелял в Еву, естественно, все время находилось у тебя дома. Оно, кстати, наверное, и до сих пор находится там, являя собой абсолютную, полностью изобличающую тебя улику.

Министр в упор глядел на Кристера Хаммарстрема.

— Чисто технически ты добился всего, чего хотел. Хотя цену тебе пришлось заплатить высокую. Ты жил в постоянном напряжении еще с тех самых пор, как задумал оба убийства более года, нет, пожалуй, более двух лет назад, когда твоя любовь к Еве превратилась в ненависть. В последние недели нервное напряжение, должно быть, достигло пика, тем более что физически из-за раны и небрежного обращения с ней ты очень ослаб. И потом тебе приходилось бороться с демонами: со своей совестью — врач, отнимающий жизнь, вместо того чтобы спасать ее, должен слышать ее голос особенно отчетливо, — и с отвращением, которое вызывали у людей твой преступления. Хотя, конечно, прежде всего тебя мучил страх разоблачения — непрерывность и методичность поисков полиции, которая в любой момент могла напасть на правильный след. Ты сражался со все теми же извечными и мощными силами, с которыми" борется любой убийца и которые любого убийцу в конце концов сокрушают.

Все в комнате хранили молчание, никто даже не шелохнулся. А я подумал: всю эту машинерию убийств мог придумать и привести в движение только человек, исполненный яростной, безграничной ненависти, педант, черпающий вдохновение и наслаждение из самого процесса скрупулезного планирования и тщательной подготовки. Мне припомнились в этой связи те ноты страсти, которые звучали в голосе Хаммарстрема, когда он рассказывал о расписанных на годы вперед планах обустройства сада, и рассказ Сигне о том, как тщательно он готовился к операциям на специально изготавливаемых для этого моделях.

Но человек, задумавший всю эту сложную машинерию убийств и изготовивший и запустивший ее в ход, все время обманывал самого себя: он давно уже себя выдал. Я помню, каким напряженным и отсутствующим показался мне вид Кристера Хаммарстрема, когда он сидел на приеме у Магнуса и Сигне за несколько часов до того, как он убил Беату. Я вспомнил его необычную, почти форсированную словоохотливость во время нашего первого визита к нему на дачу, то явное облегчение, которое появилось на его лице, когда он говорил о муках, которых избежала Беата, и выражение страха, исказившее черты его лица, когда он обнаружил нас под кроватью у окна, из которого он позже застрелил Еву Идберг. Я вспомнил, наконец, с какой яростью он вдруг сбросил с себя маску сдержанности, стоило Еве засуетиться вокруг него по поводу «случайного ранения».

Только теперь я начал понимать его слова и действия в тот день после обеда, когда непрошеным гостем явился к нему в дом и подслушал его ссору с Евой в гостиной. Когда он отчаянно закричал: «Я ничего не видел! Я ничего не видел! Разве непонятно, что я ничего не видел!» — не имел ли он в виду тот автомобиль, с которым столкнулся на крутом повороте? И не пыталась ли Ева шантажировать его этой аварией? И позже, когда он бросил в Еву какой-то тяжелый предмет, не было ли это импульсивным, спонтанным покушением на убийство — невольным взрывом горечи и ненависти, накапливавшихся годами? Я слышал тогда все это, но ничего не понял.

И я снова видел его перед собой: его растерянность и вялые черты лица в ту сумрачную вечернюю пору, когда он открыл дверь полицейскому и мне, только что, за несколько секунд до этого, застрелив Еву Идберг из окна второго этажа своей виллы. Да, так и должен был выглядеть человек, после долгих лет ненависти и неприятностей освободившийся наконец от своего врага — от мучившего его злого духа.

Я вспомнил наконец и наш разговор в сумерках у его кухонного стола — тогда в отчаянии он открыто признался, как безотчетно страшит его встреча с беспощадным полицейским комиссаром, и исповедался в крайнем одиночестве. Передо мной сидел загнанный в угол отчаявшийся убийца.

Что там цитировала Сигне из газетной статьи о нем? «Во время операций он хладнокровен и собран, но после наступает реакция, он становится нервным и слабым и зачастую сам вынужден слечь в постель...»

Я взглянул ему в лицо и наконец-то понял выражение, сохранявшееся на нем уже долгое-долгое время. Мы видели, как под воздействием своих дел и страха перед их последствиями разрушается у нас на глазах человек, но этого не понимали. Мы считали убийцу твердокаменным палачом, думали, что его не трогает и на него не действует ни его преступление, ни устроенная на него охота и что лицо его драматически переменится только в миг разоблачения. Только тогда, считали мы, маска обыденности упадет с него, и мы увидим его реальные черты, перекошенные злобой, жестокостью и страхом.

Нет, Кристер Хаммарстрем не умел и не способен был носить маску; с этого момента я засомневался, а способен ли носить ее хоть один убийца? Он никогда не скрывал, кем был в действительности — гонимым всеми, абсолютно одиноким человеком. Нам казалось, что до нервного срыва его довел страх перед неизвестным или известным ему убийцей. Но все эти дни и ночи его преследовали совсем другие демоны...

Теперь охота кончилась, он мог больше не скрываться, и ему некуда было бежать. И не нужно было ждать, прислушиваясь, не раздастся ли у входной двери в любое время дня и ночи настойчивый стук? Он потерпел крах и был у конца пути. И не боялся больше никого и ничего.

Тоска и страх в его глазах пропали, а на лице были нарисованы облегчение и почти покой.

— Можно вскрыть пакет?

Кристер Хаммарстрем утвердительно кивнул.

В пакете находились: черный металлический предмет (позже я узнал, что это был оптический прицел), стреляные гильзы, пули, рубашка и настольная салфетка — последние две вещи коричневые от засохшей на них крови — а также письмо, написанное рукой профессора.

Это было признание в двух убийствах и описание сопутствующих им событий: большей частью оно соответствовало той реконструкции происшедшего, которую дал Министр. Кристер Хаммарстрем написал письмо ранним утром в миг, когда самоубийство казалось ему единственным выходом. Перед смертью, написано было в признании, он чувствует потребность высказаться и оставить отчет о том, что с ним произошло и почему.