Владимир Круковер - Зачарованный киллер
Так, проституция тут официально запрещена, но процветает. Значит должны быть и русские девчонки, в этом бизнесе нигде в мире без русских не обходится. Вот это мне лучше всего на пару дней подходит. Главное — выждать и сориентироваться.
Что этот грек у меня спрашивает, интересно? Впрочем, что тут интересного: интересуется, где меня высадить. Будто я знаю — где. Как же по–английски «такси»? Шут его знает, как. Во, бус — это, скорей всего, автобусная стоянка. Там и таксисты должны быть.
— Бус, плиз. — Не понимает, фраер бородатый. — Финиш кар бус. — Вроде понял, кивает. — Я, я, то есть: йес, йес. Сенк ю, сенк ю вери матч. — Уф, ну и дела! Полиглот из меня, прямо скажем, — хреновый.
Я вылез в раскаленную улицу, которая после кондиционера «фиата» показалась мне адовой лужайкой около стационарных печей для грешников. Что–то этот навес меньше всего напоминал автобусную стоянку. Но таксисты тут имелись. Странно, они что — все на «мерсах»?
— Эй, хлопцы, кто по–русски умеет? Ду ю спик рашен? Ты? Немного? Ну хорошо, мне бабу нужно, русскую шлюху. Ну, как бы тебе объяснить, интердевочку. Тьфу, черт нерусский, вумен рашен путана, — и я выразительно показал чем должна заниматься нужная мне рашен вумен.
Таксисты радостно заржали. Действительно, самый международный язык — это похабные жесты. Я сел в прохладное чрево «мерседесса». Общительный шофер лопотал нечто на смеси английского и греческого, изредка вставляя русские слова. Этим его знание великого и могучего ограничивалось. Пока мы ехали, мне удалось узнать, что: трам–трам–трам–хорош вумен–трам–трам–рашин гуд–трам–трам–много мани рашен–трам–трам-Горби вери гуд–трам–трам–рашен биляд хорош. А я то, интеллигент, интердевочка, шлюха… Материться надо тут почаще, вот и не будет проблемы языкового барьера.
Вчера
…Первое же утро после отъезда ее матери началось с происшествия. Меня разбудил страшный грохот, я соскочил с кровати и не сразу понял, где нахожусь. Когда же понял — выскочил на кухню и увидел девчонку у груды белых осколков. Она была в одних трусиках, таких же дешевых и застиранных, как трико, в кедах на босу ногу. Тощая, угловатая, больше похожая на деревянного человечка, она стояла в своей обычной позе: ступни носками внутрь, руки чуть согнуты в локтях, взгляд исподлобья.
— Не самый лучший способ будить, — сказал я грустно. — Впрочем, эту вазу ты правильно грохнула, я вчера чай пил и все боялся, что она мне на голову сыграет.
Я вернулся в комнату и осмотрел свое новое жилище. Комната большая, светлая, две кровати: одна деревянная — моя, вторая узкая, железная — для девочки. Шкаф с детскими книгами, многие зачитаны. Письменный стол, торшер у моей кровати, бра — у нее.
Комод.
Я выворотил нутро комода. Две смены постельного белья для меня и для нее, куча платьев, колготок, брючек, кофточек, прочего барахла. Что ж она, дурочка, так плохо одевается? Из–за вредности? Кукла–чебурашка привлекла мое внимание, я рассеянно взял ее в руки.
— Положи! — сказала девчонка.
Я поднял голову. Она стояла в дверях и зло смотрела на меня. Голос у нее был резкий, каждое слово выговаривалось будто по отдельности.
— И пожалуйста, — равнодушно сказал я, кладя игрушку на место. — Жадина!
Мылся я с наслаждением, потом заправил постель. Когда она ушла на кухню, заглянул в комод. Чебурашки там уже не было. Я приподнял ее матрасик — Чебурашка лежал там.
— Не трогай, — сказала за моей спиной.
— Тогда заправляй постель сама, — сказал я невинно, — я думал, что ты не умеешь.
Она, кажется, поверила. Но с места не тронулась, пока я не отошел. Она вообще старалась выдерживать между нами дистанцию.
Я сел в сторонке и смотрел, как она заправляет постель. Делала она это умело, но небрежно.
— Куда пойдем кушать? — спросил я.
Она ничего не ответила.
— Хочешь в ресторан?
Молчание.
— Тогда давай поедем в зоопарк, там и поедим на ходу пирожков, мороженого? Только оденься по–человечески, а то всех зверей напугаешь.
В джинсовом костюмчике она выглядела приличней, но все равно походила на маленького уголовника. А в зоопарке долго стояла около клетки с волками…
Прошло три дня. Я долго читал на кухне, потом лег, наконец. Не успел задремать, как меня начали теребить за плечо.
— Слушай, вставай, вставай скорей.
— Ну-у, — протянул я, — что случилось?
— Ну, вставай же, скорей вставай.
— Что случилось, в этом доме? — я с трудом сел и вытаращился на Машу. — Что случилось в этом доме, чадо?
— Надо ехать к волку. Скорей!
Я взглянул на часы. Пять.
— В такую рань зоопарк закрыт.
— Надо ехать. Надо. Скорей!
— Бог ты мой, — я начал одеваться. — Я пони маю, что волк вызвал тебя по рации, но при чем тут я? Я не давал ему никаких обязательств и пакт дружбы не подписывал…
Я посмотрел на Машу и прервал свое шутливое бор мотание. Одно то, что она снова была в своем уродливом трико, говорило о серьезности ее намерений. Я ведь с первого дня заметил в ней некую странность, что–то похожее на посетившее меня в трудное время откровение с живыми. Иногда я только собирался что–то сказать, сделать, а она уже реагировала. Иногда мучительно страдала: от чего–то, происходящего за пределами моего сознания. В зоопарке звери при виде ее вы ходили из сонного транса и чуть ли не вступали с ней в беседу. Она же разговаривала с ними на каком–то птичьем языке и они ее, вроде, понимали. Я думал обо всем этом сквозь дремоту, отрывочно и не заметил, как мы приехали, вышли из такси, а Маша уверенно, будто бывала тут сотни раз, провела меня по Красной Пресне, потом каким–то двором скользнула в щель железной ограды.
Я протиснулся за ней, а она уже почти бежала, дыхание ее не изменилось, что я отметил мельком, и вот она бежала уже, мелькая стертыми подошвами, дышала так же тихо и ровно, а я бежал за ней, стараясь делать это бесшумно, и тут она остановилась, я легонько налетел на нее, затормозил каблуками и заглянул через колючую макушку.
Под кустом лежал на боку волк. При виде нас он заскреб задними лапами, перевалился на живот, нелепо расставив передние; трудно поднял голову.
— Ты стой, — сказала Маша шепотом, — ты стой тут, не ходи.
Она легко как бы перетекла вперед, присела рядом с волком, положила руку на зубастый череп и стала что–то бормотать на птичьем языке. Волк расслабленно откинулся набок, закрыл глаза, вздохнул..
Маша тоже закрыла глаза.
В полной тишине они походили на серое в сумерках рассвета изваяние — девочка и зверь. Неожиданно Маша вся изогнулась, напружинилась, скрючила пальцы, стала походить на зверя больше, чем безвольный волк.
Я вскрикнул. Маша душила волка. Все тело ее извивалось, колотилось, лицо посинело, глаза по–прежнему были закрыты.
Я стоял неподвижно. Я оцепенел.
Волк последний раз дернулся и затих. Маша отвалилась от него, как сытая пиявка, ватной игрушкой рас кинулась на траве. Веки ее дрогнули, блеснули белки. В этот же момент открылись веки волка. Стеклянные мертвые зрачки…
Я сел на траву. Вокруг все еще стояла тишина, в следующий момент она рухнула и в уши мне ворвался разноголосый гвалт зверинца.
Я передернулся, отгоняя кошмар, посмотрел, будто хотел запомнить, на два тела: теплое живое и теплое мертвое, поднял Машу на руки и, запинаясь, пошел к выходу.
Я совсем забыл про лаз в заборе, вышел через главный вход, причем сторожа мне почему–то открыли, не спросив ни о чем.
Дома я положил Машу на кровать и долго сидел рядом, щупая пульс. Пульс и дыхание были ровны ми — девочка крепко спала.
Постепенно я успокоился, накрыл ее одеялом, вы шел на кухню. Больше всего я нуждался в стакане водки.
Постепенно мысли мои начали упорядочиваться, и утром рано я позвонил в зоопарк, чтобы уточнить од ну из этих мыслей.
«Да, — ответили мне из дирекции, — один из вол ков найден возле вольера. Сдох, скорее всего от удушья. волк очень старый…»
Какой–то кубик моих догадок стал на место. Я знал, что стая иногда убивает или изгоняет умирающих животных, что этот рефлекс иногда проявляется и у домашних… Я сам видел, как к сбитой машиной дворняге подбежала другая, оттащила ее с проезжей части, лизнула, а потом схватила за горло и задушила. Что это? Гуманность природы для того, чтобы сократить время предсмертных мук?
Но если это так, то я живу не со странной девочкой, а с животным, или с самой Природой, которая в моих глазах может быть и доброй, и безжалостной. С одинаковым равнодушием. Ибо знает, что творит, ибо далека от нашей надуманной морали. Так, или примерно так, рассуждая, я зашел в комнату, убедился, что Маша спит спокойно. Глядя на ее мирное личико, я никак не мог совместить эту Машу с той, в зоопарке.
В конце концов я прилег рядом с ней поверх одеяла и незаметно заснул.
