Галина Куликова - Если вы не влюблены
Тогда за дело взялся лично директор музея искусств Иван Никодимович Пыреев. До того как возглавить музей, Иван Никодимович более тридцати лет проработал на железной дороге, поэтому точно знал, что лучшее лекарство от депрессии – долгая изнурительная работа, и чем изнурительнее, тем лучше. Будь его воля, Пыреев с удовольствием отправил бы Наумкина разгружать вагоны с углем или картошкой. Но к интеллигенции, как известно, подход нужен особый. Немного подумав, Иван Никодимович решил задействовать в деле перевоспитания Наумкина неиспользованные резервы подчиненного ему музея, и свалил на того всю работу, до которой у других членов малочисленного музейного коллектива месяцами и годами не доходили руки.
Так и получилось, что Наумкину выпала горькая доля разобрать два огромнейших и бестолковых архива. Один из них принадлежал дворянской семье Батуриных, усадьба которых чудом уцелела в огне революций и войн и долгое время являлась местной достопримечательностью. Однако в начале двадцать первого века ее чуть было не погубила неисправная электропроводка, а огонь и усилия пожарных едва не превратили памятник архитектуры в груду развалин. На реставрацию требовалось года три-четыре, поэтому благополучно уцелевший во время пожара архив передали на это время музею. Здесь архив решили систематизировать, но для этого нужны были дополнительные средства. Началась длительная переписка с вышестоящими инстанциями, но в результате специальных денег для научного исследования государство так и не выделило, сказали – баловство.
Другой архив на двух грузовиках доставила в музей вдова известного в прошлом художника. Художник был из местных и завещал большую часть своих гигантских полотен родному городу. Куда поместить все это богатство, было совершенно непонятно – музей размещался в стареньком двухэтажном купеческом особнячке, и многие картины попросту не пролезали в дверные проемы. Если же их все таки удавалось втащить, то каждая из них занимала целую стену. «У нас тут не Лувр! И не Метрополитен, в смысле американского музея!» – кричал разъяренный Иван Никодимович, поражая сотрудников познаниями явно не из области железнодорожного дела. Однако настырная вдова закатывала такие истерики, что даже Пыреев в конце концов сдался. Тогда находчивый директор придумал очень элегантный выход из положения: большую часть полотен под видом передвижной выставки «Наш край» он отправил на вечное поселение в новое здание областной администрации, а остальные использовал как художественно-декоративные перегородки в залах музея.
Но если с художественным наследием, наконец, кое-как разобрались, то что делать с гигантским личным архивом художника, было совершенно непонятно. В нем находились не только многочисленные эскизы, наброски, дневники, но также необъятная переписка художника с женой. По-хорошему, нужно было бы отправить всю эту макулатуру в утиль, но вдова так вопила, требуя издать «бесценные документы эпохи» многотомным собранием, что ни у кого не хватило духу с ней связываться.
Именно эти два архива директор музея и свалил в итоге на плечи Наумкина, преследуя благородные воспитательные цели. Большого энтузиазма такая работа у Бориса Леонидовича не вызывала, но будучи человеком исполнительным, он покорно взялся за дело. Сам он называл это разгребанием завалов, и разгребать он начал, естественно, с архива из усадьбы.
Тогда и началась вся эта история…
* * *«Милая моя Лиззи! Прошла еще одна неделя лечения моего здесь, на теплых итальянских курортах. Местные врачи советуют много купаться, и я большую часть времени провожу на пляже. Я много гуляю вдоль берега моря и собираю для тебя, моя милая, красивые камешки и раковины. А еще срываю и засушиваю между книжных страниц всякие красивые цветочки и растения для твоего гербария, который тебе велела собирать мадам Реналь. Только вот их названий я не знаю, приходится расспрашивать местных жителей, которые, правда, дают лишь их итальянские имена. Особенно красивые я пытаюсь рисовать в блокноте, делаю наброски карандашом. Обязательно пришлю тебе несколько – посмотришь или вклеишь в свой альбом на память…»
Наумкин снял очки и стал тереть уставшие глаза. Уже две недели, не разгибая спины, он разбирал семейный архив Батуриных. Род Батуриных издавна гнездился в этих местах, исправно поставляя государю гвардейцев и высокопоставленных чиновников, а высшему свету – завидных невест.
У Бориса Леонидовича уже голова шла кругом от бесконечных бумаг с орлами, прошений, дарственных, закладных, личных дневников, детских рисунков, тетрадок с выполненными более ста лет назад уроками, девичьих альбомов, и, естественно, многочисленных писем. Сейчас он заканчивал чтение уже седьмого письма, извлеченного им из наугад взятой пачки писем. Пачка эта лежала в одной из картонных коробок, была аккуратно перевязана красивой красной лентой и украшена замысловатым бантом. Под ленту был втиснут квадратик желтоватой плотной бумаги, на которой крупным детским почерком было написано – «От папеньки».
Наумкин уже выяснил, что письма эти писал Андрей Иванович Батурин своей младшей дочери, десятилетней Елизавете. Судя по количеству писем и их тону, она была его любимицей. Андрей Иванович проходил курс лечения в Италии, видимо, тяготился своей праздной жизнью и очень скучал по дому и дочери.
«Море ему надоело, пляжи утомили, – грустно размышлял Борис Леонидович, наливая воду в чайник, чтобы приготовить себе шестую за этот день чашку кофе. – Мне бы его возможности, так я бы год в этой Италии ракушки и тычинки с пестиками собирал».
Откровенно говоря, читать эти письма Наумкина было даже интересно. Его чисто по-человечески тронули нежные отцовские чувства Батурина, а судя по тому, как любовно дочка хранила его письма, она отвечала отцу взаимностью.
Борис Леонидович планировал еще сегодня закончить с этой перепиской, так как на завтра у него была приготовлена пачка каких-то банковских счетов, векселей и прочей бухгалтерии. Отодвинув чашку, он вздохнул и вытащил из конверта очередное послание.
«Моя дорогая Лизанька! Очень по тебе соскучился, но мне еще придется здесь пожить, чтобы окончательно выздороветь. Однако надеюсь, что к Рождеству все-таки вернусь домой. Хочу рассказать тебе одну занятную историю, которая произошла со мной несколько дней назад. На окраине городка есть маленькая лавочка, где я иногда покупаю всякие мелочи. Хозяин ее – маленький, морщинистый старичок с большим носом, который всегда ходит в смешной зеленой шляпе с огромными полями. Очень похож на Карлика Носа из сказки твоего любимого Гауффа. Иногда он проходит мимо, когда я рисую, останавливается и смотрит. Однажды он спросил меня, не художник ли я, и почему я рисую только растения, а не людей, животных, или море. Ты ведь знаешь, моя девочка, что итальянский мой не настолько хорош, чтобы изъясняться свободно. Но я постарался объяснить ему, зачем я это делаю. Рассказал про тебя, про то, как ты собираешь разные цветочки для гербария, а я хочу тебе помочь и привезти из Италии такие растения, которых не найти у нас в России. Показал ему несколько собранных в этот день цветков. Сказал, что если не могу засушить для тебя растение, то делаю его рисунок, который также можно поместить в альбом. Он слушал меня внимательно, качал головой, цокал языком, всплескивал руками. Потом спросил, нет ли у меня твоего портрета, и я показал ему карточку, которая у меня всегда с собой. Старичок посмотрел и вдруг заплакал. Я спросил у него, что случилось, и он рассказал мне, что у него была внучка, дочь его сына-рыбака. Однажды она с отцом отправилась в море, но началась гроза, поднялся сильный ветер, лодка перевернулась и девочка утонула. Старик плакал, а я не знал, как утешить его. Потом он быстро попрощался со мной и ушел. Но на следующий день он снова подошел ко мне и, протянув какой-то сверток, сказал – это для вашей дочери, пусть украшает свой альбом и будет счастлива. Когда я развернул его, то увидел, что это несколько небольших, меньше ладони, листков плотной желтоватой бумаги, на каждом из которых был рисунок. Я потом подсчитал, всего рисунков было шесть. Это дивные, удивительной красоты цветы, изображенные чьей-то искусной рукой. Я спросил старика, что это за рисунки, и он сказал, что они хранились в их семье очень давно. Один из предков был то ли в услужении, то ли в подмастерьях у придворного художника. Возможно, именно тот самый художник и нарисовал эти цветы, но кто это был, теперь уже никто не знает.
Я поблагодарил старичка и сказал, что ты очень обрадуешься такому подарку.
Теперь я буду тебе в каждом письме посылать по одному рисунку. В этом письме – первый».
Закончив чтение, Борис Леонидович задумался. Письма по-настоящему его увлекли. «Надо же, – усмехнулся он про себя. – Прямо рассказ целый, что-то в духе Бунина или Куприна. Интересно, что же там за цветочки подарил мадемуазель Батуриной этот старичок-боровичок с итальянского побережья?» Он заглянул в конверт, но никакого рисунка там не оказалось. Потряс конверт над столом – ничего оттуда не выпало. «Да Бог с ними, – подумал Наумкин. – В других письмах, наверное, найдутся». Однако, дочитав все письма до конца, ни одного рисунка он так и не обнаружил. Хотя Батурин-старший действительно пересылал их дочери, по одному каждом в письме. Об этом говорили приписки, которыми он завершал свои послания:
