Елена Логунова - Спокойно, Маша, я Дубровский!
– Зяма!
Я несколько удивилась, но не растерялась и быстро передала трубку братцу, шепнув одними губами:
– Тебя!
Зяма глазами талантливо изобразил мимический этюд «Квадратура круга» и очень неохотно взял трубку, но даже не успел поднести ее к уху. Мобильник свирепо прорычал:
– Говори, где Инка, только не ври!
– Тут она! – честно ответил Зяма и перебросил рыкающий, аки дикий зверь, мобильник обратно мне в руки.
– Что надо? – буркнула я.
Называть Кулебякина нежными словами мне почему-то расхотелось.
– Где она?! – заорал мне в ухо взбешенный милый.
– Кто? – спросила я голосом холодным и острым, как февральская сосулька.
По опыту знаю, когда Денис ярится, лучшая роль, которую я могу взять на себя, – Снежная Королева. Прохлада, наступающая в наших отношениях, Кулебякина быстро отрезвляет.
Впрочем, в данном случае проверенное средство помогло мало.
– Кто? Твоя гранмаман, Катерина свет Максимовна! – Денис то ли скрипнул зубами, то ли сердито плюнул. – Не притворяйся дурочкой! Признавайся, ты ее предупредила, и она дернула в бега? Так я и знал, что без тебя тут не обошлось! Что за бабы, каждая – черт в юбке! И как только вы, Борис Акимыч, это терпите! Не семейство, а женский совет вождей! Действующая модель матриархата!
Из этого сумбурного монолога я сделала пару выводов. Главный заключался в том, что бабулю Денис почему-то считает преступницей, а меня – ее сообщницей. Второстепенное умозаключение было такое: мужчины семейства Кузнецовых вне подозрений, Зяма вообще не упоминается в святцах, а папулю женоненавистник Кулебякин обвиняет исключительно в мягкотелости и непротивлении феминизму насилием. Я решила, что несправедливые нападки на женские свободы я Денисочке еще припомню, но пока сосредоточилась на конкретизации претензий по первому пункту.
– А по существу вопроса тебе есть что сказать? Чем ты недоволен? – спросила я таким тоном, который сам по себе мог заменить промышленную холодильную установку.
Чувствительный Зяма зябко поежился, а морозоустойчивый грубиян Кулебякин аж всхрапнул от возмущения:
– Охренеешь с тобой! Я недоволен?! Тут человека убили, и бабка твоя каким-то боком в деле завязана, а ты ее еще и покрываешь!
– Слушай, Кулебякин, наша бабуля взрослая девочка, у нее свои дела, а у меня свои! – огрызнулась я.
– И все они «мокрые»! – тихо съязвил предатель Зяма.
Я произвела в его сторону предупредительный выстрел глазами и, сдерживая ярость, предложила Денису:
– Если у тебя что-то к бабуле, обратись к ней лично!
– Очень хотел бы, да где ее искать? Не подскажешь? – невыразимо ехидно спросил он.
– Как – где? На нашей даче в Буркове, – ответила я, от слова к слову теряя уверенность в сказанном.
К концу фразы я и вовсе прониклась пониманием, что в Буркове бабули нет. И это многое объясняло, но только мне, а не Денису. Делиться своими соображениями с ним я не собиралась. Если черти, с которыми он воюет, носят юбки, это обязывает меня к солидарности!
– Нет ее на даче! – зло сказал Кулебякин. – Соседи говорят, она умелась обратно в город через час после приезда! Три ящика черешни купила и уехала.
– Какой черешни? – заинтересовалась я. – Дяди-Петиной?
У нашего соседа по даче дяди Пети растет изумительная черешня, сочная, сладкая – пальчики оближешь. Если бабуля притаранит домой три ящика этакой вкуснятины, я лично прощу ей любое преступление!
– Хочешь сказать, ты не в курсе бабкиных приключений? – недоверчиво спросил Кулебякин. – И имя Дарья Павелецкая ничего тебе не говорит?
А вот это был удар в солнечное сплетение! Я на несколько секунд задохнулась и сумела произнести ответную реплику более или менее естественным тоном лишь потому, что совершенно точно знала: Дарья Павелецкая не только мне, а вообще никому ничего не говорит и никогда уже не скажет. Я вспомнила мертвое тело со сломанной шеей и нагло заявила:
– Не говорит!
– Хотел бы я тебе поверить, – протянул недоверчивый милый. – Но что-то сомневаюсь... Ты где сейчас? Дома? Вот там и сиди! Через полчаса мы приедем, тогда и поговорим.
– В таком случае, до свиданья, – вежливо сказала я и выключила мобильник.
Обещанного свиданья милому предстояло подождать. Я внимательно посмотрела на Зяму (он нервно сглотнул) и объявила:
– Объявляю всеобщую эвакуацию. Десять минут на сборы – и уходим!
– Куда? – Зяма не стал спорить и без промедления начал сборы, для начала сунув в карман шоколадку, забытую мной на подзеркальном столике.
– Куда-куда! В партизаны!
Я цепко огляделась и шагнула к платяному шкафу, приступая к сбору и упаковке партизанского снаряжения. Зяма с аналогичной целью унесся к себе, но через пять минут вернулся с вопросом:
– Загранпаспорт брать?
Вообще-то я не предполагала партизанить за рубежом, но дело могло обернуться как угодно...
– Перспективно мыслишь! – похвалила я братца и тоже приготовилась взять с собой комплект документов.
Причем загранпаспорт еще долго – минут пять – искала по всем шкафчикам и ящичкам, пока не вспомнила, что он лежит в тайнике на антресолях. Есть такое чудо чудное в моей комнате – напоминание о кладовке, из которой я сделала встроенный шкаф. Кладовка была высоченной, шкаф немного пониже, и над его «крышей» осталось сантиметров тридцать пустоты. К ней можно получить доступ, если сдвинуть в сторону верхнюю дощечку. Отличный тайник, жаль, простаивает! Я иногда прячу там что-нибудь просто так, для удовольствия.
25
Минут через пятнадцать Зяма снова заглянул в мою келью, чтобы спросить, не найдется ли у меня для него подходящей сумки. Я оценивающе оглядела братца и ответила отрицательно. Зяме хватило ума одеться для партизанских действий вполне демократично, в стиле, который он сам назвал «молодежно-пиратской эклектикой». Наряд составляли художественно продранные в самых неожиданных местах бледно-голубые джинсы, облегающая черная футболка и мокасины из кремовой замши. Против обыкновения, наш дизайнер не злоупотребил оригинальными аксессуарами, ограничился браслетом из черной кожи и полированной стали на запястье и серебряной серьгой в ухе. Длинные кудри, с которых Зяма добросовестно смыл временную рыжину, прятались под косыночкой-банданой. Она имела прелестную расцветку – беленькая, в крошечных голубых незабудочках. По мнению Зямы, он был одет настолько незатейливо, что ни одна из его собственных эксклюзивных сумок с непритязательным нарядом не сочеталась. Поэтому все свое партизанское добро братишка без церемоний свалил в белую бязевую наволочку, из которой получился неплохой вещмешок.
– Ему бы еще какие-нибудь лямочки... – просительно сказал Зяма и проник ищущим взглядом в нутро моего платяного шкафа. – Вот это, например, что за ленточка?
Я не позволила ему похитить поясок от моего пеньюара, закрыла шкаф, посмотрела на часы – из получаса, отпущенного мне Денисом на подготовку к нашему свиданию истекло больше двадцати минут, – и сказала:
– Некогда эстетствовать! Бери свой узелок, и бежим, пока Кулебякин не нагрянул. Подходящую сумку у Трошкиной спросим.
Мамуля в своей комнате активно пальпировала ноутбук, фиксируя свои впечатления от лицезрения модельного привидения. Мы не стали прерывать этот процесс пошлой сценой прощания и ушли в надвигающуюся ночь тихо, как японские партизаны-ниндзя.
И вот пусть только кто-то попробует сказать, что телепатии не существует! Еще как существует! Между нашим этажом и Алкиным мы с Зямой встретили – кого бы вы думали? – Трошкину собственной персоной! Она шла не куда-нибудь, а к нам на седьмой и несла... сумку!
Застенчиво поздоровавшись с Зямой, Алка протянула мне довольно большую, почти новую торбу из принтованного хлопка и сказала:
– Тебе же вроде она нужна? Вот, возьми!
Я от изумления потеряла дар речи полностью, а Зяма только частично.
– О-бал-деть! – по слогам сказал он, потрясенно взирая на Трошкину.
Алка, как видно, совсем недавно вынырнула из купели, волосы у нее еще не высохли, и вся она благоухала мылом, шампунем, кондиционером, маской, маслом, лосьоном, кремом – воняла, как парфюмерная лавка после погрома! При этом сама подружка, по всей видимости, мнила себя не иначе как уменьшенной копией Афродиты, свежевылупившейся из морской пены: на Зямину реплику она ответила жемчужной улыбкой благосклонного божества и одновременно с сумкой, которую я не успела подхватить, обронила кокетливое: «Ах, милый, ты преувеличиваешь!»
– Обалдеть! Самое то, что нужно! – повторил Зяма, рассматривая не Алку, а подобранную им сумку. – Это что же за вьюноша тут обезображен?
На сумочном холсте был не столько изображен, сколько реально обезображен худосочный хлопец в донельзя приспущенных джинсах. Ротовое отверстие парнишки было распахнуто в крике, глаза зажмурены, поперек подбородка чернела узкая бороденка, похожая на полоску изоленты, – в общем, молодой человек имел вид мученика. Причина его страданий была не вполне ясна. У меня сложилось впечатление, будто бедолага до полусмерти измучен фолликулярной ангиной, но продолжает убивать себя пожиранием эскимо, но Трошкина объяснила мне, что никакое это не эскимо. Это микрофон. И юноша не ест его, он поет песню. Для пущей убедительности она даже пропищала пару строчек известного всей Европе хита, и Зяма, обладающий более музыкальным слухом, чем я, сумел узнать песню:
