Отбившийся голубь. Шпион без косметики. Ограбление банка - Уэстлейк Дональд Эдвин
– А если потом захочешь добавки, я дам.
– Прекрасно.
– И яиц тоже, коли будет угодно.
– Чудесно.
Наконец она вернулась к своей стряпне. Но ненадолго. Через минуту ей понадобилось узнать, хочу ли я повидла. Услышав мое «нет», Хло возжаждала получить ответ на вопрос, желаю ли я меду. Второе «нет» побудило ее объявить, что неплохо бы намазать хлеб апельсиновым вареньем, и поинтересоваться моим мнением на этот счет.
Я решился.
– Замолкни, Хло.
Она резко повернулась и вытаращилась на меня.
– Что?
– Прекрати болтовню, – загремел я. – Кончай свои расспросы! Не надо мне этот чертов хлеб ничем мазать! Ничем!
– Даже маслом?
Я вскочил и запустил в стену диванной подушкой. Хло не сводила с меня глаз. Когда подушки кончились, она сказала:
– Я прекрасно знаю, что с тобой творится. И ты сам в этом виноват.
– Что?
Только теперь она кое–как справилась со своей болтливостью. Хло с многозначительным видом повернулась ко мне спиной и завершила яичную церемонию.
В ожидании поджаренного хлеба с кофе я слонялся по комнате, подбирая диванные подушки и укладывая их на место. По ходу дела я нашел на диване двадцать пять центов, так что, в общем–то, бушевал я не совсем уж напрасно.
Я перестал кипеть одновременно с кофейником и маслом на сковородке. Хло притащила снедь в комнату, поставила чашки и тарелки на противоположные концы стола, в высокомерном молчании уселась с таким расчетом, чтобы маячить у меня перед глазами, и начала свои ш–ш–ш–ык, ш–ш–ш–шык. ш–ш–ш–ыкания с яичницей. Я поковырял вилкой кофе и уже собрался было хлебнуть хлебушка.
Когда выносить это молчание стало невмоготу, я, даже зная, что, возможно, ставлю себя в безнадежно проигрышное положение, в конце концов спросил:
– Что ты хотела этим сказать?
– Чем этим? – прикинулась она.
– Ты говорила, будто знаешь, что со мной творится, и что я сам во всем виноват. Что ты хотела этим сказать?
– Ты знаешь, что я хотела этим сказать.
– Не знаю. Если ты не прочь просветить меня, прекрасно Если не хочешь ничего страшного.
Она нахмурилась, сунув в рот свою яйцечерпалку, и молчала до тех пор, пока между нами не выросло нагромождение из неровных глыб безмолвия. Я посасывал хлеб, который Хло все–таки намазала маслом, и чувствовал, что начинаю – только начинаю – возвращаться к жизни.
– Я имела в виду твою раздражительность, – сказала Хло.
Я был весь внимание, но молчал.
– Ты такой, потому что не выспался.
И тут я впервые с момента своего пробуждения вспомнил, чем кончился вчерашний вечер – то мгновенное ощущение осознания, прокатившееся по разуму и не дававшее мне успокоиться почти до самого рассвета. Всю ночь на внутреннюю поверхность моего черепа, будто на экран, проецировались порнофильмы.
Я почувствовал, что начинаю краснеть. Заслонив лицо куском хлеба и чашкой кофе, я пробормотал:
– Не понимаю, о чем ты.
Хло взмахом руки в корне пресекла мою попытку развести словоблудие и сказала:
– Все дело в том, что ты на меня запал.
– Чепуха, – выдавил я и решился попробовать в последний раз и из последних сил:
– Не понимаю, о чем ты.
– И ты все время думал обо мне, – как ни в чем не бывало продолжала она. – О том, как я лежу с Арти Декстером а той же кровати, в которой ты спишь один–одинешенек, между тем как я – в соседней комнате.
– Не дури, – храбро сказал я в свою кофейную чашку. – Я уснул, едва моя голова коснулась подушки.
– Я слышала, как ты ворочался чуть ли не до рассвета.
– Я мечусь во сне.
– Странное дело: последние несколько часов ты не метался.
На это у меня тоже был готов ответ, но, похоже, я слишком набил рот жареным хлебом.
– Сноб – вот ты кто, – заявила Хло.
Я довольно долго бился с жареным хлебом, потом все же проглотил его и спросил:
– Чего–о?
Я удивился, и у меня было на это полное право.
– Сноб, – повторила она. На скулах ее горел яркий сердитый румянец. Я с изумлением заметил, что Хло, оказывается, все это время сдерживала неподдельную ярость. – Вчера ночью, когда ты взял меня за руку, у тебя была мыслишка завязать какой–нибудь роман. И тебе хотелось прийти сюда потом, когда мы уже разбрелись по койкам. Но ты этого не сделал.
– Э–э–э… – сказал я.
– Сначала я подумала, что ты робкий и застенчивый. И это показалось мне очень милым в каком–то смысле. Но причина была совсем не в том. Причина заключалась в твоем снобизме. Я спала с Арти Декстером, и ты решил, что для тебя я плоха, вот в чем дело.
– Да нет! – заспорил я. – Нет, что ты…
– Заткнись! – Хло поднялась на ноги. – Вот что я тебе скажу. Если ты думаешь, что я плоха для тебя, потому что я не девственница, – думай. Но если ты девственник, то, черт побери, ты для меня плох. А посему знаешь, что ты можешь делать? Убираться к бесам – вот что!
Ну что тут скажешь? Ничего.
Когда Хло нагляделась на меня горящими глазами и наслушалась моего молчания, она взяла со стола свою тарелку и чашку, отнесла их в мойку и завозилась там.
Ну а я запихнул в рот остатки хлеба насущного и принялся и задумчивости жевать его.
Обвинение, брошенное мне Хло, кажется, можно было разбить на несколько пунктов и рассмотреть каждый из них в отдельности. Во–первых – то, что я якобы плохо спал из–за внезапно вспыхнувшей плотской страсти к ней.
Во–вторых – то, что я не предпринял никаких шагов для утоления этой страсти из–за своего снобизма.
Очень хорошо. Итак, пункт первый. Я мог бы признаться себе, что она более–менее права, хотя не знаю, достало бы у меня смелости поделиться этим признанием с Хло или нет. Но вот что касается пункта второго, – тут Хло была совершенно не права. Я ничего не сделал для утоления своей страсти – это верно, но причина заключалась совсем в другом. Мне просто не пришло в голову, что я могу что–то сделать.
А мог ли я? Был ли способен подкатиться к Хло вчера ночью? Я до сих пор не знал со всей определенностью, что она имела в виду. Она вполне могла (женщины есть женщины) иметь в виду, что ожидала поползновений с моей стороны и была готова дать мне отпор. Не то чтобы хотела этого, а просто учитывала такую возможность и почувствовала себя оскорбленной, когда ничего подобного не произошло.
Теперь она возилась в мойке, гремя кухонной утварью Арти и грозя вот–вот расколотить всю посуду.
Что же я мог ей сказать?
Я решил попробовать.
– Извини…
На это ответа не последовало.
Я встал и подошел поближе, хотя и не совсем вплотную.
– Хло, – сказал я ее спине. – Мне правда очень жаль.
По–прежнему никакого ответа. Похоже, она решила перемыть всю посуду в раковине, не ограничиваясь своей чашкой и тарелкой, испачканными за завтраком.
– То, что я сделал… вернее, то, чего не сделал… или чего не попытался сделать… Это не потому, что я сноб, правда. Это потому, что я болван. Я сделал это… вернее, не сделал… то есть, не попытался сделать… по неведению своему.
Она повернулась ко мне. Руки ее по самые локти были в мыле. Хло одарила меня взглядом, который был холоден и колюч, как ноготь на стопе пещерного человека.
– И ты еще смеешься надо мной?
– Смеюсь над тобой? Господи, Хло, я просто пытаюсь…
– Смеешься, смеешься. – Хло погрозила мне мыльным пальцем. – Вот что я скажу тебе, Чарли Пул. Кто ты такой, чтобы кичиться высокой нравственностью?
Ты – мелкая сошка из преступного мира.
– Эй, что ты хочешь этим сказать? Мелкая сошка из преступного мира! Я не…
– Именно так. Ты работал в баре в угоду подонкам общества, ты хранил их свертки и кульки и помогал преступникам уклоняться от уплаты налогов.
– Да я даже не знаком с преступниками! Мой дядя Эл…
– Ни слова о твоем дяде Эле! – Хло уже успела стряхнуть с пальца почти все мыльные пузыри. – Я говорю о тебе, Чарли Пуле. Думаешь, ты можешь запросто сказать – никого я не знаю, это все дядя Эл? Думаешь, ты можешь запросто сказать: «Это не я, Хло, я всего лишь работаю там, для меня это не вопрос нравственности?» Нет, не можешь, потому что это речи в духе Адольфа Эйхмана – вот что это такое. И, думается, мне нет нужды делиться с тобой своим мнением об Адольфе Эйхмане.
