Нина Васина - Приданое для Царевны-лягушки
– Какая еще, на фиг, козлятина? – возмутился кто-то знакомым голосом, и Платон почему-то подумал, что у обладателя этого голоса лицо рябое.
– Остынь, это Гаргантюа, – произнес тонкий девичий голосок. – Платон Матвеевич, какой завтрак? Полночь уже. Под что танцевать будем? «Кота» нет.
– Кота? – не понял Платон, почувствовав, что его ведут вверх по лестнице.
– «Жил да был черный кот за углом!..» – помнишь?
– Помню, – кивнул Платон. – Зачем это?
– Твист!
– Твист?.. Ах да, туфли – твист на крыше.
Покачнувшись, он проломил тонкие перила. Федор и Вениамин, спасая дядюшку, успели схватить его за фрак сзади. С треском рвущейся материи фалды превратились в два узких крылышка насекомого – разрыв дошел почти до середины спины.
– Я что-то поломал.
– Ты поломал, на фиг, лестницу на крышу.
– Простите... – пробормотал Платон.
– Не парься, мне сказали, что богатый мудак за все заплатит – подарок молодоженам.
– Ага! – злорадно заметил Федор. – Германн Пушкин тебе заплатит!
– Заткнитесь! – приказала девочка в пышном платье. Подхватив оборки, она поднималась по крутой лестнице первой.
Платон почему-то подумал, что, волочись за нею длиннющая фата, он наступил бы на нее...
На крыше оказалась толпа народа. Человек пятьдесят, не меньше. Они стояли вокруг площадки два на два метра, выложенной сильно затертой паркетной доской. По периметру крыши были установлены осветительные лампы, а то, что Платон принял за ящики, оказалось большими динамиками.
Илиса ступила на отполированную площадку и попробовала ее подошвами туфелек, скользя. Тогда Платон тоже прошелся по диагонали, выделывая на потеху публике выкрутасы ногами.
– Сойдет, – сказал он. – Чем полировали?
– Спинами и бо́шками! – крикнул кто-то из зрителей. – Мы брейкуем на ней. Если бы не Квака, черта два ты бы топтался тут лаковыми копытами с каблуками!
– Я не собираюсь топтаться, – Платон остановился, набычившись. – Я твистовать буду. Где музыка?
– «Нау» пойдет? – крикнули издалека.
– Пойдет, – на всякий случай согласился Платон, не представляя, что такое «Нау».
Грянула музыка. От неожиданности Платон в первый момент слегка присел – настолько громко это было. Ударные грохотали так, что, казалось, крыша содрогается. Первые две строчки он не расслышал – отмечал про себя ритм. Потом различил слова и хмыкнул «...будем отрываться и гулять, но только не тащи опять меня в кровать!..». Ноги заскользили легко и привычно. Круг расступился, пропуская невесту в пышном платье. Платон смотрел только на ее туфельки, поражаясь их миниатюрности. Когда грянул припев, они уже танцевали рядом, строго выдерживая расстояние между его левым ботинком, едва касающимся носком покрытия, и ее юркой правой туфелькой.
«Как будто е-эй, е-эй, е-эй, хали-гали! Как будто е-эй, е-эй, е-эй – русский шейк!»
– Во дает толстяк! – кто-то из зрителей громко оценил его легкость и изящество.
Кое-кто не выдержал установленного Платоном чуть замедленного для твиста ритма и выскочил на площадку, дергаясь. Их тут же утащили. Илиса нашла ладошкой руку Платона и вцепилась в нее – ей приходилось напрягаться, чтобы поспевать за ним и сохранять дистанцию. Она была не слишком виртуозна, хоть и старалась изо всех сил. Черт возьми, Платон уже танцевал с одной неумехой твист. Давно. Очень давно. В своей спальне. Под пластинку «Черный кот». Сейчас он сделал то же, что и тогда: чтобы не потерять ритм – поднял партнершу левой рукой и прижал к себе, посадив на бедро.
«А ну-ка жги, давай, валяй, шуруй со мной! Как люблю я этот утренний забой!»
Илиса обхватила его ногами и, чтобы получше держаться, зажала в кулачки фрак на груди и на спине.
«Как будто е-эй, е-эй, е-эй, хали-гали!..» – сканировали окружающие. – Жги, динозавр!
Платон увидел в размазанном безличье толпы несколько знакомых лиц и осторожно улыбнулся им, вспоминая. Веня застыл истуканом – почему-то грустный. Федор с открытым ртом смотрел восхищенно, но с недоверием, косясь по сторонам, чтобы удостовериться – все видят, все в отрубе. Аврора не смотрела. Она стояла далеко, у края крыши, там, где сидел за пультом невидимый Платону ди-джей, и ловила ветер лицом, подняв его к небу.
Гимнаст плакал. Платон увидел это и в отчаянии прижал к себе рукой девочку так сильно, что она пискнула и стукнула его туфельками – в спину и в живот. Ему все еще легко и невесомо было держать на себе и ее, и черное небо над крышей, еще фантастически скользили ноги, но уже все вспомнилось – колба, подушки на теплом полу. Он остановился.
– Мне обещали перепелиные яйца. Есть хочу!
И отпустил Илису, расставив руки в стороны. Повисев на нем, она сползла вниз, как по стволу большого дерева.
Толпа разочарованно взревела.
Выскочили две девчонки – высокие, крепкие, как породистые лошадки, все в коже и с банданами на головах.
– На бис!
И – заново: «Пой со мной, играй, танцуй со мной!»
Смешно было видеть тупорылые тяжелые ботинки рядом с лаковыми носками своих туфель. Платон уже целенаправленно обходил площадку по кругу, давая девушкам порезвиться – они то и дело переходили на телодвижения незнакомого ему танца, потом притягивались глазами к его ногам, возвращались на твист, оставляя на отполированном дереве черные полосы.
«Здесь горит звездою русский рок, круглый и простой, как колобок!»
Платон смотрел на Гимнаста. Тот уже не плакал. Страдал глазами, полными боли и страха, как животное на бойне.
– Чего ты боишься, Гимнаст? – крикнул Платон, останавливаясь.
Гимнаст только махнул рукой и ушел бояться в тень.
– Вы все против меня, да? – огляделся Платон. – Все знаете, а мне не говорите, да? Откуда у тебя мое кольцо? – вцепился он в руку Федора, стараясь развернуть его ладонь удобнее и рассмотреть хорошенько.
– Гимнаст дал! – выдернул Федор руку. – Тони, тебе поесть надо, а то на людей уже бросаешься.
– Надо, надо поесть, – бормотал Платон, спускаясь вниз.
И обнаружив там, в ярко освещенной зале, длинный стол, уставленный едой, он сел в середине и съел: шестнадцать жареных окорочков, сорок три перепелиных яйца и запеченную горбушу, которую обложили этими яйцами, при этом выпил два графина сока – по два литра каждый, на три теплые лепешки опрокинул по тарелке с мясной нарезкой и заел это десятком помидоров, после чего подвинул к себе блюдо с поросенком и не отодвигал, пока от него не осталась голова с апельсином в разинутом рту, подумав, съел у головы уши и щечки, запил это бутылкой белого вина, закусывая каждый второй глоток ломтиком сыра, осмотрелся и поинтересовался у притихшей застольной компании:
– А горячее будет?
Когда они добрались домой, наступил рассвет. Платон Матвеевич в самом благодушном расположении духа – сытый, Аврора, грустная и слегка испуганная, Вениамин, наигранно веселый, Федор, настроенный самым решительным образом срочно начать уж если не брачную ночь, то хотя бы брачное утро, Илиса, беспрестанно зевающая, и Гимнаст, то и дело пытающийся завести какую-то назидательную беседу в помощь молодоженам, шумно ввалились в подъезд. У дверей квартиры, перекрыв площадку, стояло пианино. На нем, скорчившись, лежал измученного вида мужичонка. Илиса ахнула, прижав ладошки к щекам.
Мужичок слез и потребовал подписать бумагу о доставке. Платон начал было выяснять, что за пианино, но Илиса категорично потребовала побыстрее заплатить сколько нужно за доставку и за ожидание. Нужно оказалось столько, что Платон повнимательней рассмотрел инструмент, надеясь найти в нем признаки старинного благородства, и вдруг обнаружил, что крышка, закрывающая клавиши, заперта на висячий замок. Тогда он попытался поднять крышку над струнной частью – на ней валялся грузчик, – но не смог.
– Не трогать! – крикнула Илиса и топнула ножкой. – Не трогать мой инструмент! Никогда и никому!
Пока Платон, опешив от такой наглости, подбирал выражения поприличней, чтобы объяснить, кто в доме хозяин, Вениамин и Федор прикидывали, как затащить пианино в квартиру. Вероятно, они не первый раз имели дело с этим инструментом, потому что уже через минуту пианино было завалено набок, ножки откручены, и вот уже это обезноженное нечто с висячим замком на клавишах вносится братьями в распахнутую Авророй дверь. По дороге к гостиной была задета притолока, и пианино отозвалось на содрогание утробным многострунным вздохом, и Платон с облегчением подумал, что какие-то музыкальные внутренности там все же имеются.
Аврора увлекла Платона в кухню.
– Посмотрите на меня! – с отчаянием в голосе попросила она. – Ну?! Вспоминаете?
Платон собрался с духом и внимательно изучил ее лицо с горящими глазами, синяки под ними, износившуюся тушь на ресницах и подозрительно красный кончик носа.
– Вы всегда так много пьете? – спросил он.
– Не узнаете, значит, – оттолкнувшись от него обеими руками, она села.
