Наталья Александрова - Белые ночи с Херувимом
– Собака не пьет… – заметила я.
– Да не перебивай! – отмахнулся Леша. – Значит, пошли мы к Бусыгиным, а там он трезвый и какой-то пришибленный. Мы его в оборот взяли и нашли на куртке пятна крови. Ну все, Ашот говорит, если кровь той же группы, что и у Баранкиной, пойдешь, дядя, на зону за убийство. Тот прямо заплакал – мужики, говорит, ну не помню ничего, спал я, как обычно. А потом жена на работу пошла, дверь открыла, я и просочился. Мы тут призадумались: где сумка-то Баранкиной этой? Деньги там, телефон мобильный… И потом, хоть он и полный дурак, но догадался бы кровь на куртке замыть… Однако хотели уже его забирать, но тут со страху мужик и вспомнил, что кто-то его рано утром ногой пнул, обругал и рукой так мазнул. Я так прикинул – получается, что кто-то руки окровавленные об этого Бусыгина вытер. А еще, Бусыгин говорит, я возле себя шприц нашел пустой. На всякий случай выбросил его в мусоропровод, поскольку боялся, что жена еще и наркоманию ему инкриминирует. А он к этому делу – ни-ни, честно пьет дешевую бормотуху и в жизни никого не ударил, а не то что убить…
– Кошмар какой… – вздохнула я.
– Ну мы, конечно, Бусыгина в обезьянник на всякий пожарный случай определили, – продолжал Творогов, – а сами прошлись по наркоманам местным. И что ты думаешь? В этом же доме в соседнем подъезде один такой жил. Нашли у него смартфон Баранкиной. Они деньги-то сразу спустили на дозу, сумку хватило ума выбросить, а на смартфон еще покупателя не нашли. Хозяин квартиры мигом своего приятеля сдал. У них ночью ломка была, к утру совсем озверели, ну и пошли в соседний подъезд. Баранкина им первая попалась. Они ее кирпичом стукнули сзади, ну и насмерть. Так что уже сидят…
– Да… – протянула я, повесив трубку. – Дядя Вася, вы все слышали?
– Да он так орал, что в соседней квартире слышно было! Вот так, тезка, хорошо, конечно, что они убийцу сразу нашли, но нашему делу это только помеха. Поскольку теперь Ривкина с Ларисой этой ничем мы прижать не сможем. Опять вывернулись, мерзавцы!
– Так что – возвращаем госпоже Руслановой аванс и ждем других заказов? А она пускай сама разбирается, кто там у нее в квартире хозяйничает?
Это была примитивная подначка, но дядя Вася поддался на нее мгновенно.
– Да ты что? Да как можно? – завопил он дурным голосом. – Да что она о нас подумает?
– А вам не все равно? – Я пожала плечами.
– Василиса… – Дядя Вася смотрел строго, – ты нарочно, да? Как мы можем так поступить? Жалко девку. Несчастная она какая-то, одинокая, неприкаянная…
– Ну не знаю… Мне показалось, что она вполне себе преуспевает, квартиру вон купила… А что вы предлагаете? Расследовать убийство Капустиных? Так нам этого никто не поручал.
– Ох, не нравится мне это дело! – простонал дядя Вася. – С одной стороны, убийства как такового и не было. Потому как тел нет. Стало быть, и дела нет! Мало ли куда эти Капустины делись! А с другой стороны, убийство это дурно пахнет…
– Убийство всегда дурно пахнет, – заметила я.
– Тоже верно, но не совсем. Я за свою службу повидал многое. И скажу тебе, тезка, что простых людей так не убивают. Ну, мужики по пьянке подерутся, ножом могут пырнуть, жена в процессе скандала может мужа сковородкой успокоить, машиной собьют или же вон, как Баранкину, в собственном подъезде наркоманы по голове приложат. А тут убили в собственной квартире, да еще и трупы вывезли, и спрятали где-то так, что за два месяца нигде ничего не всплыло. Серьезные люди тут работали, вот что я тебе скажу. А простым человеком серьезные люди не заинтересуются, им ни к чему.
Я молчала – незачем было напоминать моему шефу, что именно я отговаривала его от этого дела, а он не послушался.
– Баба Нюра, ты мне покурить принесла? – окликнул нянечку парень с забинтованной головой и торчащим из-под повязки нахальным цыганистым глазом.
– Тебе, Геша, нельзя курить! – строго ответила нянечка.
– Да брось ты, – ухмыльнулся одноглазый, – я лучше знаю, что мне можно, а что нельзя! Ты прямо скажи – принесла?
– Да принесла, – вздохнула баба Нюра. – Только ты уж, Геша, не кури в палате, доктор Вадим Вадимыч унюхает и будет ругаться. И ему вон от курева твоего вред.
Она сочувственно взглянула на неподвижное тело возле окна.
– Да ему уже ничего не повредит! – Геша жадно схватил пачку, выщелкнул из нее сигарету. – Он, считай, покойник, не сегодня завтра отвезут его в покойницкую… Зря ты, баба Нюра, с ним возишься! Зря на него силы тратишь!
– А это вот не твое дело, с кем мне возиться! – огрызнулась няня. – Тебя это ни с какой стороны не касается!
Единственный Гешин глаз вдруг широко открылся:
– Мать моя женщина! – проговорил он удивленно. – Ты смотри, никак он оживает!
Действительно, человек возле окна открыл глаза.
– Ох ты, и правда! – Баба Нюра подбежала к нему, склонилась над больным, вгляделась в его лицо.
– Родненький, никак приходит в себя! Надо скорее доктора позвать! – Она выпрямилась, победно взглянула на Гешу и произнесла торжествующим голосом: – А ты говорил – не сегодня завтра в покойницкую!
– Да ты погоди радоваться, баба Нюра! Может, это у него перед смертью…
– Да пошел ты… – отмахнулась нянечка и убежала за доктором.
Через несколько минут в палату вошел плотный мужчина лет сорока в несвежем халате. Принюхавшись, он повернулся к одноглазому:
– Григорьев, опять курил? Дождешься, что выгоню из больницы за нарушение режима!
– Вадим Вадимыч, – заныл тот, – как же, недолеченного?
– А нарушение режима? – Доктор подошел к окну. – Ну, что там у нас? Неужели приходит в себя?
– Глаза открыл! – подсказала нянечка.
– Глаза – это еще ничего не значит… – Доктор наклонился над больным, посветил ему в глаза фонариком.
Больной вдруг моргнул, приоткрыл пересохший рот и что-то едва слышно проговорил.
– Вот те нате, ерш в томате! – пробормотал доктор и склонился еще ниже. – Никак он заговорил?
– Где я? – повторил больной вполне внятно.
– Это вопрос легкий, – ответил доктор, слегка отстранившись, – вы в больнице. Конкретно – в городской клинической больнице номер двенадцать…
– Двенадцатая истребительная! – подал голос любопытный Геша.
– А вас, Григорьев, никто не спрашивал! – одернул его доктор. – Вашим мнением никто не интересовался!
Доктор снова наклонился над неожиданно очнувшимся пациентом и проговорил тем фальшиво-жизнерадостным голосом, каким отчего-то всегда разговаривают с безнадежными больными:
– А вот сейчас, с вашего разрешения, я вам задам вопрос. И надеюсь, вы на него тоже легко ответите. Как вас зовут, дорогой мой человек?
Больной удивленно взглянул на врача. Зачем он задает ему такой легкий, такой очевидный вопрос? Неужели доктор сам не знает, что его зовут… а в самом деле, как его зовут?
Больной почувствовал недоумение и растерянность. Как же его зовут? И кто он такой? И как попал в эту больницу – как сказал этот странный одноглазый человек – «Двенадцатую истребительную»?
– Так как же вас зовут? – повторил настойчивый доктор.
– Но у меня… у меня, должно быть, есть документы! – неуверенно проговорил больной. – Там наверняка сказано, как меня зовут… имя, фамилия…
– Если бы все было так просто… – протянул врач и снова посветил в глаза пациенту. – Однако документы – это отдельный вопрос. А сами-то вы не помните свое имя?
– Странно… – больной нахмурился, – как же так… Я же должен, должен помнить свое имя… ведь все люди помнят свои имена… Доктор, что со мной случилось? – Мужчина смотрел на врача со страхом и надеждой. – Как я сюда попал?
– Обычным путем, – проговорил врач вполголоса. – Ладно, дорогой мой человек, вы уж не напрягайтесь. Вам совсем не нужно напрягаться. Вам нужно отдыхать. А имя… имя свое вы, надеюсь, вспомните. Как-нибудь потом, со временем…
– Как же так… – бормотал пациент, – я же должен его помнить… должен помнить…
Он не помнил не только свое имя.
Вся его прежняя жизнь пропала, как будто у него украли ее, украли все – прошлое, имя, профессию, украли саму его сущность. Но из всех этих потерь потеря имени казалась особенно обидной, особенно трагической, особенно невосполнимой.
Имя есть у всех – даже у нищих, безработных, бездомных! Имя есть у последнего бомжа, у жалкой вокзальной побирушки – и только он не мог вспомнить свое!
Казалось, имя вертится у него на языке, еще одна секунда – и он его поймает, как в детстве ловил бабочек…
Вот же он вспомнил что-то из своего прошлого! Вспомнил самого себя – семилетнего мальчика с марлевым сачком в руке. Вспомнил цветущий июньский луг и порхающих на этом лугу бабочек. Он даже вспомнил их названия – капустница, траурница, адмирал, голубянка… Почему же он не может вспомнить свое собственное имя?
Он снова напряг память, чтобы поймать ускользающее имя. Ему казалось, это необычайно важно, что если он вспомнит имя – он вспомнит и все остальное, вернет себе свое прошлое, свою личность, вернет свою жизнь.
