Жена Синей Бороды - Ольга Геннадьевна Володарская
Алексей Егоров разбогател довольно поздно - в сорок пять лет, а до этого гнул спину то на одного хозяина, то на другого. Он и бурлаком работал, и грузчиком, и плотником. Самым тяжелым был труд бурлацкий, ох и надрывал пуп будущий миллионер, бредя по берегу Волги в компании таких же оборванцев, как он. Тогда Алексей и женился, взял себе супругу в одном из скитов, строгую, верную, набожную Алевтину.
Первый ребенок появился на свет в то же нищее время. Митя был отцовской отрадой. Умный, неугомонный, наблюдательный, внешне похожий на Алексея, именно для него старался Егоров. Желая лучшей доли для своего сына, он бросил бурлачество и устроился грузчиком-ключником на соляной склад. Новое ремесло не принесло больших барышей, вот и пришлось Алексею срочно срываться с якоря и устраиваться сплавщиком той же соли. Проработал он им долго, пока не понял, что, батрача на дядю, много не заработаешь. Подзаняв деньжонок, дед начал потихоньку покупать товары в дороге, кое-что, затоваренное в N-ске, продавать. Жить Егоровым стало легче, однако Алексею было этого мало, он арендовал барочку и начал самостоятельно сплавлять соль. Потом была первая мельничишка, взятая внаем, первая продуктовая лавка. Дед работал как вол, рисковал, жульничал, надеясь создать что-то, что сможет наследовать Митя.
Другие дети, а их народилось еще трое, его мало занимали.
Иван, следующий после Мити, был если и не дурак, то с большой придурью. Огромный, сильный, готовый быть только грузчиком - ни смекалки, ни хитрости. Ленка - девка, что с нее взять, замуж бы как-нибудь выдать, да и дело с концом. Ну и младший, Гришка-барчук, поздний ребенок, к тому же рожденный в богатстве, оторви и брось. Одна надежда на Митю.
Надежды не оправдались. Парень погиб, не достигнув семнадцатилетия, утонул в реке недалеко от своей мельницы. С тех пор потерял покой Егоров, глядя на своих никчемных детей. Ванька-увалень только и делал, что жрал и охотился, Ленка смышленая, конечно, изворотливая, но баба, где ей фабрикой командовать. Остался Гришка. Не дурак, ученый, но не тянул он на хозяина. Алексей пытался заразить сына любовью к работе, дал должность в правлении, и не то чтобы он не справлялся, но делал все без огонька, лишь бы исполнить отцовскую волю.
Зато сынка родил неплохого. Дед долго приглядывался к маленькому Феде, и то, что он видел, ему нравилось. Щегол еще, пять лет, а уже командует всеми, в том числе и родителями, никого не боится, разве что его, но это и хорошо, к тому же пошел не в своего хлипкого папочку и не в анемичную мамочку, а в деда. Крепыш, брови густые, рот упрямый, а насупится - копия Алексея Федоровича Егорова. Поэтому и строг был так с внуком. Бывало, схватит за шею и начинает учить уму-разуму. Мальчишка злится, пыхтит, но перечить не смеет.
- Аль немой? Чего молчишь, дурень?
- Робеет, - вступалась неизменно матушка.
- Ничего я не робею. Говорить нечего, - вспыхивал Федор, он многое мог перенести, только не обвинение в трусости.
Когда мальчику было пять лет и десять месяцев, мамы не стало. Умерла она внезапно, никто, даже отец Федора, не заметил, когда она занемогла. Казалась всем такой, как обычно, может, чуть бледнее, но однажды, присев отдохнуть, так и не встала.
Федор помнил, как подводил его отец к гробу, в котором лежала совсем непохожая на себя мама, а он не понимал, что должен делать при виде незнакомой восковой куклы, закутанной в саван; ему не удавалось уяснить, что эта кукла не кто иная, как его мать. Он то и дело получал подзатыльники от деда за невнимание и не слишком скорбный вид, а ведь крутился по одной простой причине - он выглядывал Елену в толпе чужих людей, хотел прижаться к ее коленям и спросить, почему все плачут и целуют бледную тетю в ящике в лоб.
Матушку похоронили. Федор не проронил ни слезинки - дед был доволен. Когда поминки закончились и все разошлись, старик усадил внука на одно колено, на другое опустил руку с зажатой в пальцах стопкой и произнес задумчиво:
- Померла мамка-то твоя. Пусть земля ей будет пухом. - И, посидев неподвижно, выпил.
Только тут Федор осознал, что нет больше мамы, что она превратилась в бледную, с ввалившимися щеками куклу, которую закопали недавно в землю. Он сполз с дедова колена, выбежал из дома, пронесся через огород и что есть мочи припустил на сеновал, а там, зарыв лицо в свежее сено, долго плакал навзрыд, умирая от жалости к себе, отцу и недоступной теперь маме, которую так любил.
Ровно через месяц мальчик стоял в холле дедова дома на набережной и слушал наставления бабки:
- По дому не бегать, не шуметь, в кабинет Алексея Федоровича не ходить, со взрослыми первым не заговаривать. Ясно тебе?
Федор кивал и дивился, как можно жить, соблюдая такое количество правил. В деревне ему позволяли все: и бегать, и кричать, и даже скакать на маленькой лошадке.
Поселили Федора в тесной комнатке с одним узким окном; отец протестовал, уверял, что мальчик может пожить с ним в просторной светлой спальне, но дед как отрезал:
- Взрослый уже, нечего у батяни под боками отлеживаться.
А еще через месяц, в день рождения внука, дед отвез его на один из хлебозаводов. И это навечно врезалось в память Федора. Он помнил, как они катили в экипаже по набережной, как свернули в незнакомый район, застроенный приземистыми одноэтажными домами, как он умирал от страха перед дедом и неизвестностью весь этот долгий путь. Еще он не мог забыть, как открылись ворота завода, на которых огромными буквами было написано «Егоровъ», как они ехали по дороге меж хозяйственных построек и как, задрав голову, он увидел цифры «1854» на самом верху длинной трубы. Помнил, как его подташнивало от волнения и как он ненавидел деда, неосознанно, за то, что тот лишил его простых детских радостей вроде торта со свечами и подарков, принятых на день рождения, а вместо этого везет чуть свет куда-то и бубнит всю дорогу о какой-то ответственности. Все это накрепко врезалось в память, а особенно момент, когда все это: и ненависть, и недовольство, и волнение - отступило перед всеобъемлющим чувством гордости и восхищения.
Он стоял посреди цеха, маленький коренастый мужичок, вслушиваясь в рокот машин, и
