Ради подруги - Мадунц Александра "avrorova"
— Нет, вряд ли. Это иллюзия. Фата-моргана.
Я не стала препираться, хотя была уверена, что фата-моргана нам не грозит. Она возникает в засушливой пустыне, а наша обстановка от сухости была далека. Мы судорожно гребли, а моему воображению представлялась взорвавшаяся плитка и сожженная база отдыха, а также сумма выставленного нам после этого счета. Вот и конец озера… тупик.
— Все-таки это не наше озеро, — сделала вывод Настя. — Плывем обратно!
Руки болели, на теле не было сухой нитки, молнии так и сновали вокруг, и я стала вспоминать маму и попугайчика Кешку — как славно мы с ними жили и как нежно любили друг друга, и вот бедная мама останется сиротой, а у нее гипертония. Господи, хоть бы выбраться живой — о большем я не мечтаю.
Тупик.
— Вон протока! — указываю я.
Мы долго плывем. Плывем из последних сил. Опять тупик! Но ведь как-то мы сюда попали, значит, и выбраться тоже можно! Мы дважды оплыли озеро — безрезультатно.
— Как ты думаешь, — осведомилась Настя, — за завтраком они удивятся, что нас нет? Может, организуют спасательную партию?
— Да они и не заметят.
— Наши порции останутся.
— Их съест Курицын.
— Значит, он заметит.
— И никому не скажет, — с мазохистским удовольствием уверила я. — В надежде съесть еще и обед. И вообще, ночь тут мы не продержимся.
— Мы выйдем на берег. Переночуем под деревом.
— По-моему, в грозу под деревом — самое опасное место. Впрочем, мне уже безразлично. Только маму жалко.
Слово «мама» плохо подействовало на бедную Настю. Если б мы и так не были насквозь мокрыми, я бы уверенно утверждала, что она плачет. Но тут… именно в этот самый страшный миг… забрезжил луч надежды. Я увидела рыбака! Он сидел себе спокойненько в лодке с удочкой и ловил рыбу!
— Вон, смотри! Рыбак! Мы спросим у него дорогу!
— Он что, ненормальный? Ловить рыбу в такую грозу!
Я махнула рукой:
— Рыбаки все ненормальные. Но дорогу наверняка знает. Правда, далеко примостился, но уж поднапряжемся напоследок.
И мы поднапряглись. До сих пор удивляюсь, как мы выдержали эту пытку, однако, представьте себе, мы доплыли. И узрели чайку, уныло восседающую на валуне.
Вообще-то, я люблю животных. Особенно птиц. Но счастье этой чайки, что у меня не оказалось под рукой хорошего булыжника, иначе дни ее прервались бы раньше отмеренного богом срока, а к моим многочисленным грехам прибавилось убийство. Впрочем, нельзя не порадоваться, что булыжника не было также у Насти. Иначе прервались бы мои личные драгоценные дни.
Мы молча и медленно гребли к берегу, надеясь выискать для ночлега место посуше. Может, лучше на островке? Он каменный, а с камня вода вроде бы стекает. Камень… ну, не сухой, конечно, однако и не такой мокрый, как земля. А это что? Короткое матерное слово. Такое короткое — и такое прекрасное!
Никогда я не понимала любви русского народа к мату. Никогда не предполагала, что удачно употребленное ругательство способно вызвать у меня восторг. О, как мало мы себя знаем! Теперь мне хотелось снова и снова повторять три чудесные буквы, мне хотелось навеки запечатлеть их в своем сердце! Путеводные буквы, спасительные буквы! Все будущие годы моей жизни я не стану, как раньше, при их звучании презрительно морщить нос. Они будут звучать для меня божественной музыкой.
Разумеется, по предусмотрительно оставленным неким гением опознавательным знакам мы довольно быстро нашли дорогу. От мата к Сержу- дураку, дальше любовная картинка, а вот и пристань. Лишь тут я взглянула на часы. Полночь! Мы болтались по Вуоксе четыре часа. А у нас сковородка на огне! Господи спаси!
Господь действительно спас. Правда, в данном конкретном случае он принял удивительно неподходящий облик — облик Курицына. Наше счастье стояло на мойке и сверлило взглядом сковородку.
— Тушенка пожарилась, а вас все нет, — объяснил мой коллега. — Ну, я ее и съел.
— Правильно, — кивнула я.
— А теперь макароны жарю, — горько добавил он. — Жарю, и жарю, и жарю. Два часа жарю. Бутылку масла извел, а они все жесткие! Подсунули какой-то брак!
Я заглянула на сковородку. Курицын жарил сырые макароны! И тут, видимо, наступила реакция. Я принялась хохотать. Вообще-то, на меня нечасто нападают приступы смеха, но уж если началось, то только держись. Очень скоро ко мне присоединилась Настя, а потом и Курицын — видимо, за компанию. Мы выли и держались за животы. Сразу скажу, что в результате этой акции назавтра у меня болели руки, ноги, живот и щеки. Первое и второе от гребли, а остальное от смеха. И даже выяснив, что истраченная бутылка постного масла принадлежала не Курицыну, а нам, мы не прекратили веселиться. Жизнь — прекрасная штука!
И, словно в подтверждение этой мысли, наутро нашим с Настей глазам предстало прекрасное видение. Или даже, скорее, гений чистой красоты. В условиях, приближенных к полевым, сохранить чистоту трудно, однако гению это удалось. Представьте себе белые ботиночки, белоснежные узкие брючки и белоснежную же курточку — и вы поймете, что мы были бы очарованы, даже если б из курточки не выглядывало довольное Светино лицо. Как она прошла по дороге, утопающей в грязи, и не посадила ни пятнышка на свой прелестный туалет, простому смертному не понять. Наверное, у гениев чистой красоты особая походка.
— Привет! — махнула рукой Света. — Как поживаете?
— Замечательно. Слушай, откуда ты тут взялась?
— Из города, — ответила наша любимая подружка в свойственной ей манере и, не дав нам опомниться, тут же поинтересовалась: — Что вы теперь будете делать? Какие у вас планы?
— Вообще-то, — призналась я, — после завтрака мы собирались в лес за сверчками. Но в связи с твоим приездом мы можем планы изменить.
— Девчонки, — ласково засмеялась Света, — ну, кому, кроме вас, придет в голову искать сверчков в лесу? Они живут за печкой.
— Да? — скептически хмыкнула я. — А я всегда считала, на шестке.
— На каком еще шестке?
— На своем. Всяк сверчок знай свой шесток. Может, конечно, он его только знает, а жить на нем не собирается, но тогда зачем ему это надо? Вряд ли у сверчков развита абстрактная тяга к знаниям.
Света молчала довольно долго, потом неуверенно спросила:
— Слушай, а ты сама понимаешь, что говоришь? Если честно?
— Если честно — откуда мне знать? Я не вслушивалась. А о чем я
говорила?
— Сверчки — это грибы, — не выдержав, пояснила Настя. — Давайте не будем больше о них! Ты Катю извини, но она мне все рассказала. Ну, о твоих неприятностях. Надеюсь, сейчас все в порядке?
— Почти, — неопределенно сообщила Света.
— Ну, мы так и думали. Раз ты не звонишь…
— Не звонишь! А как, по-твоему, я могла позвонить? В вашей глуши даже нет телефона.
— Как — нет?
— Очень просто — нет. Ближайший телефон на станции. В пяти километрах. Пока вы бы до него добрели, я бы разорилась. Он ведь междугородний.
— Значит, у тебя неприятности? — уточнила я. — И ты из-за них приехала?
— До некоторой степени. Сегодня суббота, так что я решила проветриться. И заодно спросить у вас совета. Вот!
И она жестом фокусника достала из миниатюрной белой сумочки огромный страшный нож. Наверное, самодельный. На его широком лезвии красовались подозрительные пятна — то ли кровь, то ли ржавчина. Ручка была зачем-то обмотана изолентой. Не нож, а ночной кошмар.
— Что это? — в ужасе попятилась Настя.
— Нож, — доходчиво поведала Света.
— Где ты его взяла?
— В своем письменном столе. В офисе. Я не знала, что с ним делать, и решила отвезти его вам. Вы как считаете?
— Спрячь! — зашипела я. — Нам нельзя тут об этом болтать! За нами могут следить!
— Точно, — кивнула Настя. — Нам надо уйти в безопасное место. А пока — ни слова.
Легко сказать — в безопасное место! Разумеется, порог столовой, где мы пребывали сейчас — наихудший вариант. Однако домик тоже не вызвал у нас доверия — вдруг противник снова притаится под окном? Лес тоже — каждый куст казался нам прикрытием бандита. Единственная радость, что Света прихватила с собой «Поляроид», и мы бодро фотографировались во всех забракованных нами местах. Наконец, мы присмотрели себе большую лужайку, покрытую невысокой травой. Надо встать посередине, и никто нас не услышит.
