Наталия Клевалина - Убийственная осень
— Понятно мне теперь, почему люди женятся. Чтоб бесплатно трахаться. Жаль, не ты с ней связался и что это не тебя она прирезать пыталась. Позвала б меня. Скооперировались бы, может, что-нибудь и получилось. Что дальше было?
— Она хоть и стерва была, но честная, врать не умела. Однажды собрала вещи и сказала: «Я врать не могу. Врать — себя не уважать. Я ухожу к женщине. Я не думала, что такое между женщинами быть может, но, оказывается, может. Меня прости. Но притворяться все время — душу свою убивать». Брату это как по роже. К мужику бы еще ладно. Но к бабе! Он разорался, ее за руку схватил. Тут она ножик как выхватит. У него перед носом взмахнула и говорит: «Еще раз меня тронешь — убью». И ушла. Я ее больше ни разу и не видел, только по телику. А с этой бабой она, я слышал, целых девять лет прожила, пока та не умерла отчего-то. Зато брату одному житья не стало. Взял да и запил недели на две. Из НИИ, конечно, поперли. Пришел я к нему как-то месяцев через пять после того, как она ушла. Гляжу — он всю свою обстановку почти уволок и пропил. Грязь от пирушек, на кухне горы дерьма чьего-то. Я его вразумить попытался — надавал ему оплеух. «Как можно так из-за бабы!» — кричу.
— Да, тебе уж точно не понять, — съязвила Овчарка.
— И вот, — продолжал отец, — я его к себе забрал. Я тогда только свое дело начал. Сперва все ладилось — попали мы в струю. Он у меня помощником стал работать. Все исправно делает, купили мы себе по иномарке. Он шмотьем дорогим обзавелся. Только и делает, что вкалывает и днем и ночью, каждые две недели в командировку на север ездит, торговали мы тогда карельским лесом. Зовем, бывает, его поразвлечься, а он все: не хочу, некогда. «Я, — мне сказал, — когда в работе, о ней забываю». Как-то все-таки вытащил его в ресторан. Он и выпил прилично, но я сижу, не возражаю, пусть, думаю, расслабится, а то чуть ли не два года подряд пашет за четверых. Он и говорит, языком еле шевеля: «Я вон где, а поглядим, где эта сучка окажется без меня! В ближайшей подворотне!» Я сижу, досадую, я ведь решил, что он о ней и думать уже забыл.
«Дурак, — говорю, — что ты все об этой извращенке, нету, что ли, в мире других женщин? Ты теперь с деньгами, можешь себе хоть фотомодель купить. Выкинь суку эту из головы. И чего ей надо было — на других баб ты не глядел, все деньги — в дом, даже посуду мыл за нее да прибирался!»
И вот вышел я в сортир, вернулся, а его нет. Я на стоянку, машина его тоже пропала. Вот, думаю, черт, как доедет до дома, он же в дымину. Вернулся, мне официант говорит: «Все требовал, чтобы его к машине отвели, поднял шум. Мы его под белы рученьки и проводили. Каждому по пятисотке дал». — «Урод, — говорю, — он же вмажется куда-нибудь!» — «А это, — отвечает, — не наша уже печаль».
Полетел я за ним. От спешки сам чуть на парковке чужой джип не задел. Два перекрестка проехал, на третьем его нашел — врубился в столб на полном ходу. Еле откачали. Ноги переломаны в трех местах, ребра в куски, руки, череп чуть не проломлен. Хорошо, я вовремя подоспел, а то сбагрили бы в бюджетную больницу, там бы ему и кран-ты. Ничего для него не пожалел, врачей нанял, лекарств накупил. Сижу у его кровати, вспоминаю, как мать покойная мне говорила: «Где б ты ни был, а младшенького из виду не упускай, береги от всего — от плохих людей, от водки да от баб». Как чуяла все равно. Похожи мы с ним, но характером он помягче меня. Ну, оклемался, полгода еще в хорошем месте реабилитацию проходил. Но с того дня, как врезался, стал странным каким-то — речь замедлилась, от головной боли все время мучается — еще бы, череп ему тогда пробило нехило. Заступил на работу. Тихий стал, вялый какой-то даже. В церковь стал ходить.
Однако работает нормально, хотя и видно, что трудно ему. По-прежнему все время в разъездах. Я себе квартиру новую купил, ему большую комнату выделил. А в том году как раз впервые вышла проклятая ее передача. Я, как она начиналась, так сразу телик выключал — ни к чему, думаю, ему ее видеть. Передача шла ночью, а он всегда ложился рано, потому что сильно уставал. И вот собирается он в командировку. Самолет — в пять утра. Он, конечно, до двенадцати подремал, потом собираться стал. Собрался, видит, а времени еще много до вылета. Ну, поел, поспать попытался. Мне говорит: «Все равно не заснуть мне» — и телик включил. И как назло, там она.
Я сказал ему: «Давай выключу, отдыхай», — он глазами в экран впился. Отвечает, вроде не беспокойся, брат, это я специально включил, проверить хочу, переболел ею или нет, и теперь вижу, что переболел, без горечи на нее смотрю.
А она, стерва, будто похорошела за эти годы, посвежела, накрашена, платье дорогое. Шейка тоненькая, шапка волос блестящих. Брат выключил телик, говорит: «Прикорну на часок, а ты меня разбуди ровно в три».
Пошел я спать, поставил на три будильник. Лежу, а не спится. Слышу — кажется, в его комнате телик опять бормочет. Пошел бы к нему, может, хоть на пять минут раньше… чуяло сердце. Вхожу — нет его нигде. Что такое? — думаю. В ванную заглянул — нет. Может, решил пораньше в аэропорт поехать? Да нет, стоит сумка запакованная. Вижу — окно открыто. Это зимой-то. Я сразу к окну — гляжу вниз, а он на козырьке подъезда лежит. Записку оставил, вазочкой придавил, чтобы ветром из окна не унесло.
Написал: «Я думал, не сможет она без меня, как я без нее не могу. А она от меня, как от обуви, избавилась, которая жмет, и теперь ей без меня легко и хорошо. Ее, брат, не трогай».
Держу я в одной руке бумажку, в другой вазочку, а по телику Шура эта как раз свою фирменную фразочку произносит: «С вами была Шура Каретная. Любите по-другому»!
Вот, думаю, любил тебя брат по-настоящему, другой так любить не будет. А что ты, стерва, все искала? Любовь другую, чтоб тебя по-другому любили. Швырнул я вазочку в чертов ящик. Жена прибежала. Понять ничего не может — я по квартире мечусь, внизу у подъезда уже сирены ревут. Оделся я кое-как, достал из тайника газовый пистолет — из него, конечно, не убьешь, но, если вблизи стрелять, лицо здорово обжечь можно. Вот, думаю, не покажешься ты по ящику больше. Жена вцепилась в меня, еле я ее с себя стряхнул.
Конечно, ее тронуть и пальцем не смог — охранники меня скрутили, она ж важная шишка стала, при ней четверо бодигардов. Я ругаюсь по-всякому. Она подходит, как всегда красивая, сука чертова.
Говорит: «Мне жаль твоего брата. Но сюда больше не приходи. С ним я жить не могла, у меня выбор был — или промучиться с ним и врать много лет, или правду сказать. Я выбрала второе — своя рубашка к телу ближе. Знаешь, есть такая восточная сказка — про то, что всего важнее. Один падишах велел в пустой бассейн мартышку с детенышем посадить и постепенно наливать в него воду. Когда вода мартышке до шеи дошла, она подняла своего малыша над головой. Падишах сказал: «Дети важнее жизни». А визирь возразил ему: «Подождем, что дальше будет». И вот вода почти уже выше головы мартышки поднялась. Тогда она утопила своего детеныша, встала на его труп и выскочила из бассейна. Падишах улыбнулся и сказал: «Жизнь всего важнее». Я не собиралась тонуть. Так что похорони брата и больше ко мне не приходи. Он был добрым человеком, твой брат. Наверное, просил тебя перед смертью меня не трогать, так?» До этой минуты я орал, поносил ее по-всякому, а тут замолчал. «Что, в точку попала?» — говорит.
И вот хороню я брата. И вижу, пришла она, погань такая. Стояла в сторонке. И я думаю — не буду совсем ее замечать, еще на похоронах ругани не хватает. Она подошла к яме, куда еще гроб не опустили. А оттепель была, на дне ямы грязь и вода. Она копателям говорит: «Почему у вас такая мокрая яма? Как в такую можно человека класть?» Ей отвечают, дескать, а что поделаешь, всех в такие кладем, осенью еще хлеще бывает. Она ногами затопала и со слезами в голосе кричит: «Что у всех, меня не касается! Вот вам денег, что хотите делайте, а чтобы яма была сухая!»
Они ушли, а Шура спиной ко всем повернулась, стоит, ждет. Вернулись копатели, привезли несколько тачек опилок, высыпали их в яму, стала она сухой. Гроб опустили, она вроде как успокоилась и пошла с кладбища, а мы поминать стали.
Овчарка и ее отец помолчали, а Овчарка потом спросила:
— А ты с ней на катере не разговаривал?
— Нет, о чем мне с ней разговаривать?
— Я видела, что ты вышел и к корме ходил. Она там сидела. Ты и тогда ей ничего не сказал?
— Ничего. Она меня и не узнала. Я отлить ходил.
— Это я поняла. А не могло быть так: ты с ней разговорился, вспомнил прошлое, как она твоего брата в могилу свела, взял да и за борт ее столкнул?
— Ее столкнули? Чего еще и ожидать, самая для нее смерть. Она всегда была ненормальной.
— Пошел ты со своими выводами. С тобой-то денек проведешь, и надо в Белые Столбы бежать сломя голову. Вот что, если ты ее столкнул, я докопаюсь, может, всю жизнь положу, но докажу. Ты меня знаешь, папуля.
— Да ты чего! И пальцем ее не трогал. Мне из-за этой психички еще на нары садиться не хватает!
