Даниэль Пеннак - Людоедское счастье. Фея карабина
А Жереми окончательно восстанавливает естественный ход вещей вопросом:
– Слушай, Бен, ты можешь мне объяснить, почему это сучье пассивное причастие согласуется с этой курвой прямым дополнением, когда оно стоит перед вспомогательным глаголом «быть»?
– Не «быть», а «иметь», Жереми, перед вспомогательным глаголом «иметь».
– Один хер. Тео в этом деле не тянет.
– Я больше по части, механики… – смущенно говорит Тео.
И я объясняю, объясняю старое доброе правило, по–отечески поцеловав каждого в лоб. Понимаете, когда–то давно причастие всегда согласовывалось с прямым дополнением, стояло ли оно перед или после вспомогательного «иметь». Но люди так часто не делали согласования, когда причастие стояло после, что ученые решили превратить эту ошибку в правило. Вот так обстоит дело. Как видите, языки развиваются под влиянием человеческой лени. Действительно, «достойно сожаления».
– Все это произошло рядом с моим домом, Бен. Они, гады, сообразили, что ты заскочишь ко мне узнать, все ли у меня цело, и навалились на тебя рядом с моей парадной.
Я лежу на своей постели. Джулиус сидит на полу, положив голову мне на живот. Добрых три сантиметра языка – мягкого, горячего (живого!) – покоятся на моей пижаме. Тео ходит взад и вперед по комнате.
– Когда я приехал из больницы, все уже было кончено. Здоровенный такой мент, одетый как летчик из «Нормандии – Неман», грузил тебя в тачку.
(Спасибо, инспектор Карегга.)
– Я думаю, он за тобой следил. И когда увидел, что ты идешь ко мне, решил, что у него есть время пойти купить сигарет. А когда вернулся, те уже успели тебя отметелить.
– Ты не видел кто?
– Ничего не видел, «скорая» как раз увозила тех твоих корешей, которых этот летчик отделал. Впечатление такое, что он с ними неплохо поработал.
(Еще раз спасибо, Карегга.)
– А у тебя, Тео? У тебя ничего не сломано?
– Костюм загублен к такой–то матери.
Он внезапно останавливается и поворачивается ко мне.
– Можно тебе задать один вопрос, Бен?
– Валяй.
– Ты имеешь отношение к этим бомбам?
Уж чего–чего, а этого я не ожидал.
– Нет.
– Жалко.
Да, вечер сюрпризов, видно, еще не кончился.
– Потому что, если бы это была твоя работа, я бы тебя первый поздравил как национального героя или вроде того.
Да что на него нашло? Надеюсь, он не собирается толкнуть мне речь о прогнившем обществе потребления. Не ему, не мне, не в нашем возрасте и не при нашей работе об этом говорить.
– Давай, выкладывай, Тео, что у тебя на уме?
Он подходит к кровати, садится рядом с головой Джулиуса, который косит на него глазом (живой!), и наклоняется ко мне с видом персонажа из шекспировской драмы.
– Тот мужик, которого разнесло на куски в кабине… Пауза.
– Так что?
– Это был гад, каких свет не видал!
Не стоит преувеличивать: таких, как он, хоть пруд пруди, а их гадство в общем простительно, потому что они считают своим долгом так поступать.
– Ты его знал?
– Нет, но я знаю, чем он развлекался в свободное время.
– Дрочил в кабинках фотоавтоматов?
В глазах Тео диковатый блеск.
– Именно так, Бен.
Честно говоря, не вижу в этом ничего особенно страшного (ни особенно приятного).
– И при этом любовался кое–какими сувенирами.
Голос его дрожит. Дрожит от ярости, на которую я даже не знал, что он способен.
– Да не темни, выкладывай наконец!
Он встает, снимает передник с маргаритками, достает бумажник из кармана пиджака, вытаскивает что–то похожее на старую фотографию и протягивает мне.
– На, смотри.
Действительно, это старая фотка, обрезанная фестончиками, черно–белая. Но очень темная, очень. На ней можно различить атлетически сложенное тело профессора Леонара, лет двадцать или тридцать назад, абсолютно голое с ног до заостренной макушки. Он стоит с пылающим взглядом и дьявольской усмешкой, положив руки на другое тело, распятое на столе…
– Не может быть!
Я поднимаю глаза. Лицо Тео залито слезами.
– Он мертвый, Бен, понимаешь?
Я снова смотрю на карточку. Какой инстинкт подсказывает нам, что часы стоят, даже если на них точное время? Лежащий на столе ребенок, которого профессор Леонар держит за бедра, мертв, в этом можно не сомневаться.
– Где ты ее нашел?
– В кабине. Она была у него в руке.
Длинная пауза, во время которой я разглядываю карточку более внимательно. У голого мужчины все мускулы напряжены и блестят как молнии (видимо, отблеск фотовспышки на мокрой от пота коже). На плоскости, которая, вероятно, представляет собой стол, светлое пятно – тело ребенка, ноги которого болтаются в пустоте. А у подножия стола…
– Что там у подножия стола, ты видишь?
Тео подносит карточку к лампе в изголовье кровати и вытирает щеки тыльной стороной ладони.
– Вроде бы одежда… Скомканная одежда.
Действительно, какой–то бесформенный ком, контуры которого теряются в переливах сгущающихся теней. И на этом фоне бархатной черноты выделяется белым пятном тело убитого ребенка.
– Почему ты не отдал ее полиции?
– Чтобы они замели парня, который пришил эту сволочь? Скажешь тоже!
– Но это же чистая случайность, ты там тоже мог оказаться.
Едва я произнес эту фразу, как почувствовал, что сам не очень–то верю в то, что говорю.
– Пусть так. Но я не хочу, чтобы случайность посадили под замок.
– Оставь карточку здесь, не таскай ее с собой.
После ухода Тео, засунув фотографию в ящик ночного столика, я засыпаю. Как камень, падающий в пруд. Дойдя до дна, вижу гориллу с мордой крематорского служащего, стряпающую себе рагу из маленьких детей, которые корчатся в печке. И тут появляются рождественские людоеды. Рождественские людоеды…
23
«ОН ВИДЕЛ СВОЮ СМЕРТЬ В ЛИЦО!» – вопит первая колонка газеты на следующий день. Четыре увеличенных снимка, сделанных фотоавтоматом, занимают всю страницу. (В самом деле, аппарат же работал!) Четыре последние фотографии профессора Леонара крупным планом.
Он не просто лысый: остатки волос тщательно выбриты, брови выщипаны. У него высокий гладкий лоб, выпуклые надбровные дуги, заостренные уши, мощные челюсти под слегка обвисшими щеками. Лицо бледное, может быть, из–за освещения. (И снова мне кажется, что я уже где–то видел его.) На первой фотографии голова слегка откинута назад, прямой и безгубый рот, как шрам, прорезает низ лица. Из–под тяжелых век – мрачный, холодный, абсолютно невыразительный и пугающе глубокий взгляд. В целом физиономия как бы застывшая, но не от природы, а, так сказать, преднамеренно лишенная всякого выражения. На втором снимке все это внушительное сооружение из мускулов и жира сотрясается сверху донизу, глаза широко раскрыты, радужные оболочки видны целиком, пронизанные абсолютно черными зрачками, от которых трудно оторвать взгляд. На губах – легкая усмешка, отчего на жирных щеках образовались глубокие складки. На третьей фотографии лицо совершенно искажено. Брови изломаны, кожа на лбу и на голове ходит волнами, зрачки расширены так, что радужной оболочки не видно; рот рассекает лицо по диагонали, щеки полностью втянуты, изо рта выступает что–то, похожее на искусственную челюсть. Все очень нечетко. А на последнем снимке уже мертвец, точнее, та его часть, которая попала в объектив. После взрыва он, должно быть, осел на вращающемся табурете. Видна пустая левая глазница, из которой льется кровь. Часть кожи на черепе сорвана.
Моя голова, над которой сейчас колдует Клара, вряд ли выглядит лучше.
– Осторожней с примочками, остуди сначала! А то я чувствую себя как артишок в водяной бане.
– Да они чуть теплые, Бенжамен.
Это каждый раз как маслом по сердцу, когда сестренка зовет меня Бенжаменом. Как будто она нарочно растягивает имя, чтобы сдержать свою нежность.
– А здорово они тебя изукрасили!
– Это что, вот если бы ты видела, что делается у меня внутри… Слушай, а что ты думаешь об этих фотографиях?
Клара склоняется над газетой и через несколько секунд выдает мне свой ответ – ясный, точный, продиктованный профессиональным зрением фотографа.
– Я думаю, что газетчики пишут ерунду: этот человек видит вовсе не собственную смерть, а что–то другое. Да бомба и не убивает в четыре приема, насколько мне известно. Нет, он глядит на что–то, что он держит в вытянутой руке, как раз под объективом.
(Именно так, милая, так, так…)
– А это искаженное лицо на третьем снимке, это ведь до взрыва.
(Да, да, да!)
– И выражает оно вовсе не страдание, а удовольствие.
Я гляжу во все глаза на мою младшую сестричку. Затем отпиваю глоточек кофе, жду, пока он не пройдет теплой волной в желудок, и задаю последний вопрос:
– Скажи, Клара, если бы тебе показали очень страшную фотографию, ну просто кошмарную, что–то такое, на что в самом деле нельзя долго смотреть, – что бы ты стала делать?
