Шарль Эксбрайя - Порридж и полента
– Ансельмо! Это же мои родители!
– Но я же не знал!
И, как ни в чем не бывало, он пожал руки Рэдстоку и его жене, не дав им времени отказаться от рукопожатия. Генри спросил Сьюзэн:
– Этот тип и есть ваш Фортунато?
– Нет, что вы, он просто администратор.
– Разве в этой стране существует обычай целоваться с администраторами? Вы нас очень разочаровали, Сьюзэн… И ваши подруги, кстати, тоже.
– Вы уже виделись с ними?
– Точнее сказать – мы их видели!
– Какой позор!– простонала Люси.– Одна из них сидела на коленях у парня, а другая положила парня себе в постель, чтобы… чтобы ласкать его лицо! Собирайте вещи, Сьюзэн, вы больше ни минуты не останетесь в этом вертепе разврата!
– Без жениха я никуда не уеду!
– Хотелось бы взглянуть на него хоть одним глазком!– проворчал Рэдсток.– Так где он?
– В тюрьме.
Когда Массимо Прицци сообщили о том, что с ним хотят говорить мистер и миссис Рэдсток, он решил, что стал объектом какого-то необыкновенного иезуитского преследования. Он взглянул на Кони:
– А эти двое кто такие?
Инспектор пошел узнавать и, вернувшись, объяснил комиссару, что речь идет о родителях Сьюзэн Рэдсток, невесты Фортунато Маринео.
– Меня нет на месте!
– Они предугадали ваш ответ, синьор комиссар, и сказали, что, если вас не будет на месте, они дождутся, когда вы появитесь. Они еще добавили, что у британского льва всегда хватало терпения, и, поскольку он бессмертен, время не играет для него большого значения.
– Вы сами что-то из этого поняли?
– Нет.
– Тогда пусть войдут, если это единственный способ поскорее избавиться от них.
Рэдсток торжественно представился Прицци и заявил:
– Я побывал в Дюнкерке, сэр!
Массимо недоуменно посмотрел на Сьюзэн, которая перевела:
– Он был в Дюнкерке.
– А я здесь причем?
Сьюзэн перевела на английский этот невольно слетевший беспардонный вопрос, и отец попросил ее перевести этому тупому чиновнику из слаборазвитой страны, что тому должно быть стыдно за подобное невежество и что он испытывает огромное желание отбоксировать его как следует, дабы внушить должное уважение к ветеранам войны.
– Да что же он говорит?– не выдержал полицейский, не понимая смысла столь длинной речи.
– Он говорит, что является государственным служащим Ее Величества и что как таковой может быть гарантом высокоморальности своей дочери и обеих ее подруг.
– А что еще?
– Что вы должны отпустить Фортунато, потому что он ни в чем не виноват.
– Вы слышали, Кони? Эти двое приехали черт знает откуда, чтобы поучать меня! Неслыханная наглость! Вышвырните их вон, да побыстрее!
От этих слов Сьюзэн расплакалась. Ее мать что-то возмущенно выкрикнула. Рэдсток проревел:
– Он сказал вам какую-то гадость, Сьюзэн? Если он сказал вам какую-то гадосгь, я его сейчас же отбоксирую!
Ничего не понимая ни в причинах слишком очевидного гнева посетителей, ни в слезах хитрой дочери англичан, комиссар воскликнул:
– Ма ке! Что еще случилось?
– Мои родители хотели бы увидеть Фортунато, чтобы объявить ему об отъезде.
– Не может быть! Вы действительно уезжаете? Все втроем? А вы бы не могли захватить с собой и ваших подруг? Это возможно? О, благодарю вас, благодарю! Отведите их к задержанному, Кони, а потом проводите на улицу со всей учтивостью, на которую вы только способны!
Рэдсток, который, естественно, не понял ни единого слова из сказанного, решил, что тот насмехается над ним, и, уже выходя из кабинета, бросил:
– Мы отрубили голову королю Карлу[23] за еще меньшую провинность, чем ваша, дикарь!
Это изречение Сьюзэн перевела следующим образом:
– Отец благодарит вас за вашу любезность.
Массимо показалось, что для благодарности англичане выбирают довольно-таки странный тон.
Итальянский климат, кажется, уже начал воздействовать на Люси Рэдсток. Почти с нежностью она взирала на объятия Сьюзэн и Фортунато. В ее голове невольно промелькнула мысль о том, что жених Сьюзэн хорош собой. Ну а Генри все еще продолжал сторониться чуждой цивилизации с непривычным для пего мягким климатом.
– Фортунато… Это мои родители… Моя мать… Отец…
Не успел еще сын донны Империи рта раскрыть, как Рэдсток уже заявил ему:
– Кажется, вы обошлись самым сомнительным образом с девушкой, отец которой побывал в Дюнкерке, мой мальчик. Жду ваших объяснений! Что вы можете сказать в свое оправдание?
– Я… Я прошу у вас руки Сьюзэн!
ГЛАВА 4
Едва комиссар Прицци успел переступить порог холла гостиницы "Ла Каза Гранде", как на него сразу надвинулась гора в лице маэстро Людовико Пампарато. Чтобы избежать публичного скандала, Ансельмо пригласил обоих полицейских на кухню, где их ждала Альбертина. Одета она была во все черное, а ее лицо было похоже на лицо ведьмы. Ненависть исходила от всего ее существа. Возмущенный таким нелюбезным приемом, Массимо не замедлил высказать вслух свое замечание шеф-повару:
– Ма ке! Вы только посмотрите на них! Может быть, вы забыли, с кем имеете дело?
– А вы за кого нас принимаете?
– Вас? За повара, которому лучше заняться своими кастрюлями, а не лезть в скандал!
– Думаете, я смогу спокойно стоять у плиты, когда кровь моей дочери взывает к мести?
– Можете делать все, что вам вздумается, но только оставьте меня в покое!
– А тем временем этот убийца Фортунато спокойно скроется, да?
– Никуда он не скроется, и, кроме того, никто еще не доказал, что убийца – именно он.
– Господи, слышишь ли ты эту гнусную ложь, это святотатство?
– Ну все, Пампарато, довольно!
– Прошу не забывать: синьор Пампарато!
– Вы мне уже надоели, синьор Пампарато! Вы и ваша дочь!
– Моя дочь?! О пресвятая Богородица! Этот ангелочек, сошедший к нам прямо с небес?!
– Да, этот ангелочек, у которого, если верить тому, что о нем рассказывают, крылышки были довольно-таки сильно испачканы в дерьме!
– Ох!
Людовико бросился на полицейского с огромным ножом в руке, но Кони был начеку. Он на ходу перехватил повара и усадил его на плиту, а Прицци тем временем с иронией продолжал:
– Не знаю, останется ли Фортунато в тюрьме, но вы точно туда попадете за покушение на жизнь полицейского!
– Тогда я задушу его в камере своими собственными руками!
– И проведете весь остаток жизни на каторге. Надеюсь, что и там вы сможете поработать на кухне.
– Прошу, ничего ему не отвечай, Людовико!– взмолилась Альбертина.– Ты слишком великий человек по сравнению с этим типом!
Прицци аж подпрыгнул.
– Как вы меня обозвали?
– Так, как вы того заслуживаете, защищая убийцу и оскорбляя память невинной жертвы!
– Кони, составьте на этих двоих протокол и дайте мне его потом на подпись, чтобы мы могли их привлечь за оскорбление полицейского при исполнении служебных обязанностей!
Упершись кулаками в бока, Альбертина посмотрела в сторону мужа.
– Ма ке! Вот это да! Наше дитя убивают и после этого нас же готовятся предать суду!
Побагровев от гнева пуще вареного омара, Людовико хриплым голосом произнес:
– Знаете, что я вам скажу, синьор комиссар?
– Нет, синьор Пампарато, но очень хотел бы узнать… Вы даже представить себе не можете, как мне хочется это узнать!
Несчастье, как гром среди ясного неба свалившееся на "Ла Каза Гранде", больше всех, безусловно, сразило дона Паскуале. Цвет его лица все больше наливался желчью, грудь впала, костюм висел на нем как на вешалке, а волосы как-то потускнели, и глаза больше не светились огоньком жизни. Некоторые даже поговаривали о том, что дин директора сочтены. Всем, кто еще его слушал, он заявлял о том, что он обесчещенный, конченый человек и сам не знает, как еще живет на свете. Больше всех он доверял в своих разговорах администратору.
– Понимаете, Ансельмо… Я всю свою жизнь, без единого упрека, посвятил работе в гостинице… Через четыре года я мог рассчитывать выйти на пенсию и спокойно дожить свои дни в Тоскане… А вместо этого – такое несчастье, Ансельмо! Убийство! И где? В моей гостинице! Я еще не успел оправиться, а тут второе убийство… Хотите, я вам что-то скажу, Ансельмо? На этом все не кончится! В "Ла Каза Гранде" появятся новые трупы!
– Но почему?
– Не знаю! Фатум… Судьба… Это месть богов, Ансельмо!
– За что?
– Как знать? Может, там, наверху, позавидовали тому, что до сих пор я жил слишком счастливой жизнью?
– Тогда странно то, что в наказание вам убивают других!
– Воля и милость небес навсегда останутся для нас тайной, Ансельмо!
И, волоча ноги, он шел прочь, натыкаясь на препятствия, обходить которые у него не было сил. Дон Паскуале уже больше не решался появляться на кухне, где Людовико, Альбертина или оба одновременно сразу же начинали упрекать его за то, что он ничего не делает для того, чтобы отомстить за Джозефину, которая так хорошо к нему относилась. Тогда дон Паскуале принимался плакать у Людовико на плече, а тот плакал, опустив свою голову на голову директора, в то время как Альбертина рыдала в объятиях помощника повара, занимающегося приготовлением соусов, который ронял несколько слезинок в один из них – беарнский или голландский.
