Елена Кассирова - Пирожок с человечиной
Но жить там стало невозможно. Люди жульничали и судили по себе о других. Ладно бы – считали гадом Касаткина. Уже и Катя выходила, по их словам, бл…дью. И единственный был выход – разоблачить потрошителя.
Остаток вечера Костя еле вынес. Завтра, в Страстной вторник, решится всё.
Ночью во сне она лезла к нему сразу в оба кармана, а он хотел схватить ее за руки и обвить ими себе шею, чтобы обезвредить.
Утром Костя ей позвонил.
– Але, – сказал милый глуховатый голос. Значит, вернулась.
– Кать… – сказал Костя.
Она бросила трубку.
Костя выпил чернейший кофе, полсклянки мультивитаминов и напрягся для последнего рывка.
Берсеневка, кремлевская стена в окне, Митино с кладбищем и помойкой, и все власти и миры коллапсировали. Образовалась черная дыра и остановилось время. Пасхе не быть.
А он, как Творец, мыслил оксюморонами…
Но, и правда, мокрое оказывалось сухим, а черное белым. Гонимый царил, духовный варил мыло, тоскующая по любви считала барыши, и так далее.
Нинку, кстати, Костя решил прихватить в «Патэ». Были дамы получше: и «этосамовки», и старые приятельницы, – но Нинка знала всех в лицо и была профессионально зоркой. Сама она в приличном месте становилась неузнаваема.
Косте не давал покоя хищный блеск глаз в «Патэ» в тот день, осенью, когда выходили они с Веселовой из ресторана.
Во вторник же вечером он подкатил на такси в Митино к овощному и в упор из окна с заднего сиденья уставился на Нинку, когда та вышла в розовой шубке и с сумочкой. Нинка ойкнула и подошла. Костя втянул ее в машину, и тут же поехали.
С того дня, как Нинка отогнала его от витрины, они не виделись. Сейчас Капустница смотрела на Костю еще влюбленней.
Костя повернул к ней голову.
– Она тебя бросила, – сказала она.
Костя отвернул голову и положил руку ей на плечо. Она приблизилась, почти касалась лицом его щеки, но не целовала, а страстно смотрела.
Эта страсть Костю расстроила. В результате обнимается он с Капустницей, а Катя – с несчастным маньяком-булимиком.
Незаметно промчали по Аминьевскому шоссе. Въехали в Матвеевское. Подкатили к подъезду почтенного ресторана – изящного голубого с белыми колонночками особняка, финского новодела.
Сам проспект был довольно пуст. Широченные выпукло-вогнутые небоскребы, казалось, растягивали пространство до бесконечности. Но у скромного «Патэ» было оживленно. Рядом не встать, машины подъезжали и отъезжали. Остановились поодаль. Пока Костя расплачивался, из черного «Роллс-ройса», прямо у ресторанного входа, вышла Катя. Белая ресторанная дверь раскрылась, впустила ее и закрылась.
Капустница, слепая от счастья, ничего не заметила.
А Костя чуть было не выскочил из такси вдогонку через Нинкину голову, но опомнился.
Отпустили такси, подошли к подъезду. Кряжистый швейцар в синей с золотом форме и высокой фуражке-деголлевке с плетеным золотым ободком загородил дверь.
– Вам нельзя, – сказал он Косте.
– Как – нельзя?
– Вам нельзя, – сказал он, как будто не слышал.
– А в чем дело?
Швейцар замолк.
Костя заметался перед ним, сделал ложный наклон влево и рванул справа ручку. Дверь раскрылась, швейцар локтем закрыл опять.
– Безобразие, – достойно сказала Нинка.
Вышел второй швейцар с двумя плетеными ободками на деголлевке.
– Вас велели не пускать, – сказал он и расставил
ноги.
– Почему?
– А что в газете накалякали?
– А что?
– Что, что. Людоеды, говорит, ходят к нам, телятина, говорит, ему у нас не такая. Ё-ка-лэ-мэ-нэ, – добавил он.
– Позовите директора.
– Директор сказал: растак… До свидания. Попрошу. Пожалуйста. Попрошу.
С одним ободком отступил. Костя сделал последнюю силовую попытку.
– Пожалуйста, гражданин, гражданин, пожалуйста, – сказал с двумя ободками.
Из двери выглянул молодой человек в ярко-синем костюме с красным галстуком.
Костя сошел со ступенек, взял Нинку под локоток и повел к стоянке такси.
Ее «Роллса» уже не было. Номер Костя не запомнил.
Утешало одно: то, что думал он в нужном направлении: вода была сухой.
30
ДЯ
В Страстную среду 7 апреля Костя собирался в храм, но забыл обо всем, набрав митинский номер. В Митино Кати не было, у родителей не было, старая подруга по Горьковке тоже ничего не знала.
Костя некоторое время давил телефонные кнопки и слушал гудки.
Наконец в трубке кто-то пискнул:
– Да…
От писклявости, детской, но манерной, получилось не «да», а «дя».
– Кто говорит? – спросил Костя.
– Кятя, – пропищала трубка.
– Какая Катя?
– Я с Жэкой…
Заминка – и в трубке раздался Жэкин голос.
– Это Жэка. Мы с Катей к вам посидеть.
– А что за Катя?
– Школьный товарищ.
– Жэка, где сестра?
– Не знаю. Я думал – у тебя.
– Зачем же явились?
– А чё. Посидеть. За хазу у вас заплачено. Чё деньгам пропадать.
От неожиданности Костя бросил трубку. Что делать?
Всё получалось не так, хуже того – не к месту.
Вообще-то, митинцы устали бояться. Апрель согрел всех. Ушинская и Кисюк отплакали, одна спасалась школой, другая магазинами, бомжи рассеялись, Харчиха отсутствовала, Мира была с головой в работе, а Поволяйка мыла лестницу. Но кровь на доме не смывалась.
И теперь идиоты Жэка с его Кятей приперли в логово хищника. А сам Костя отсиживался в черной дыре.
Да, конечно, так сложились обстоятельства. Но было чувство, что неслучайно это, что обстоятельства ловко создавал потрошитель и Костиной жизнью руководил тоже он.
А ведь Костя все более-менее понял. Еще шаг – и схватишь мясника.
И вот, как нарочно, новая трудность – выручай детей, пока живы.
Медом им там, что ли, намазано? Ну, конечно, медом! Именно. Медом и заманил.
К вечеру Костя набрал митинский номер еще раз.
– Дя, – манерно писканула трубка.
– Ну что, сидите? – сказал Костя.
– Дя-я-я.
– Ладно. Посидели, и хватит. Дай-ка дружка.
– Алло, – отозвался Жэка басом.
– Жэка, пожалуйста, уезжайте отсюда немедленно.
– А в чем дело?
– А в том дело, что плохо дело. Слышал, что было у нас?
– Ну, слышал. И что с того?
– И то с того, что вам здесь не место.
– А где место? Нигде не место.
– Жень. Я сказал. Квартира – наша.
– Была ваша, стала наша. Дальше мы сняли.
– Что значит – сняли? На какие шиши?
– Шиши будут. С хозяйкой договорено. Она довольна. Сказала – вот и хорошо, ребятки молоденькие, чистые, хватит с меня душегубов.
– Фу-у-уфф, – сказал Костя. И снова бросил трубку. И тут же опять позвонил.
– Дя-я-я.
– Катя?
– Дя-я-я.
– Слушай, ты же девушка, ты умней.
– Дя-я-я.
– Тогда представь себе. Рядом мясник. Потрошитель. Гад. Убивает свежих и молодых. Вы рискуете каждую минуту. Представила?
– Дя.
– Ты объяснишь это Жэке?
– Дя.
– И вы уедете отсюда?
– Н-е-е-а.
31
КРЕСТНЫЕ МУКИ
Касаткина с его душевностью возненавидели даже свои.
Оскорбилась за побег из больницы Мира, кривили лица другие женщины, злорадствовал Егор, смеялись
Чемодан со Струковым. Ушла Катя. После позора у ресторана плюнула наконец и Капустница. Теперь послали к черту дети.
Поволяйка намывала пол. Но он по нему уже не ходил.
А искать что-то новое Костя больше не хотел и не мог.
Весь четверг он маялся дома и выслушивал Тамарину трескотню.
Соседние квартиры после стариков обновились. Рядом, панинскую, еще в июле переломал и переустроил компьютерный воротила Иванов Леонид Иванович. А дед Брюханов из квартиры напротив умер в сентябре, и сын продал ее какой-то денежной бабе. Она тоже оевропеила брюхановское жилье. Новая темная дверь была роскошна. Леонид Иванычева блистала металлом, а эта скромно темнела и не выделялась среди всех прочих старых.
Тамара игнорировала Иванова, но млела от бабы – не то банкирши, не то высокопоставленной любовницы.
– Кто такая, не пойму, Кость.
– Какая разница.
– Но ведь такие деньги.
– Много денег достать легко. Трудно достать мало. Тамара согласно вздыхала и опять млела.
– Ох, какая баба. Такая шуба. Каждый день новая.
– Красивая?
– Шуба?
– Баба.
– Не то слово, Кость. Худенькая, стройненькая, фигурка точеная, Клава Шиффер рядом – корова.
Стрижечка. Лицо – Голливуд. Ох, какая кожа, Кость. Какая кожа.
Костя улыбался было, но тут же мрачнел и уходил.
Один раз он услышал из коридора лифт и голоса и приоткрыл дверь, но опоздал. В дверном проеме напротив мелькнула пушистая волнистая пола. Нежно щелкнул замок, и повеяло благоухание, которое легкие жаждали вдыхать до спазм.
Бегом от наваждения он бросался вглубь квартиры к окнам и смотрел во двор. Дворовые балконы-крепости были неприступны, но некоторые уже сдергивали с себя зимнюю маскировку, обнажая камни и кости, зацветая лыжными палками, велосипедными колесами и рухлядью.
