Юлия Латынина - Здравствуйте, я ваша «крыша» или Новый Аладдин
— А через семь лет? Когда ты помрешь? Кого ты оставишь у власти? Диктатора Всея Руси Шарифа Ходжаева?
— Ты не такой плохой человек, Шариф. Воспитание у тебя поганое, детдом да Афган. А так… думаю я, что большие колдуны — вообще неплохие люди. У Фауста лучшая репутация, чем у Ленина. А когда колдун хотел заняться политикой, вроде Герберта Авриланского, он же папа Сильвестр, получились неплохие результаты.
— А правительство? — сказал я. — Что-то их еще на нашей дачке не было.
Сами пожалуют, — отозвался Яниев.
Правительство действительно пожаловало само. Но не так, как ожидал Яниев.
13-го я проснулся в три часа ночи и резко сел в постели. Кто-то вогнал десантный нож в яремную вену сидящего у системы наблюдения часового и вырубил сигнализацию. Сделано это было профессионально и безупречно, однако исполнитель не мог предусмотреть одного обстоятельства: сознание часового было накоротко замкнуто с моим, и мгновенная боль в горле подбросила меня с кровати. В следующую секунду за оградой заливисто грохнуло: нападавшие метили в дом из гранатомета, и не из какого-нибудь там модного подствольника, а из солидного «шмеля».
Я едва успел прочитать заклинание — ВВ в гранате превратилось в безобидное химическое соединение, и востренькая железная болванка с грохотом и визгом рассадила стекло и покатилась по наборному паркету, но иного вреда не принесла.
В тот же миг еще две гранаты разбили окна кухни. Нападавших было много, и стреляли они умело и нагло. Их было так много, что было ясно — это не бандиты. Это — первая буква греческого алфавита. Еще три гранаты поломали куст в саду и угрохали экран компьютера в кабинете Яниева.
Мои проснувшиеся люди хватали автоматы и выбегали в сад. Мне надо было прекратить перестрелку между моими парнями и «Альфой». Мне надо было сделать это так, чтобы у тех, кто послал сюда этих лихих ребят, отбило всякую охоту к дальнейшему использованию греческого алфавита в общении с Шарифом Ходжаевым. Мне никак нельзя было попросту поотрывать головы горячим парням, строчащим из гранатометов, потому что в последнем случае их товарищи никогда бы не простили меня и моих знакомых вплоть до последнего рэкетира в подъезде.
Я прочитал заклинание. Оно было сложным и длинным, и пока я его читал, мои ребята уже заняли оборонительные рубежи и автоматы запели со всех сторон, что твой Паваротти в магнитофоне.
Потом вдруг очереди смолкли. Гранаты продолжали попадать в притихший дом, и на этот раз они взрывались в образцово-показательном режиме. Я наблюдал за происходящим с высоты где-то двухсот метров. В здании замелькали огни, что-то тревожно и страшно взвыло, из окна вывалился с автоматом в руках полуголый костлявый парень. Он пробежал несколько шагов, нарвался на гранату и разлетелся кровавыми сгустками в подернутые ледком лужи.
Обстрел продолжался еще минут двадцать. Потом альфовцы посыпались во двор. Командир их застыл в недоумении. Вместо трехэтажной каменной дачи перед ним стояло приземистое бетонное строение двадцать на двадцать, сильно покореженное скверной погодой, возрастом и гранатами. Дул резкий, пронизывающий ветер, и, несмотря на три часа ночи, над зданием сквозь пелену тумана проглядывало солнце, тусклое и красное, словно в небесном светиле садились батарейки. Из песчаных гряд вокруг строеньица торчали засохшие стебли прошлогодних подсолнухов, и сбоку от входа сушились чьи-то портки. Там же, под портками, лежало два полуголых трупа.
Командир их застыл в недоумении, а потом вспомнил о строгом наказе не обращать внимания на миражи и заорал: «Вперед!»
Альфовцы пронеслись сквозь здание, как кумулятивный снаряд сквозь стог сена. Они обыскали каждую комнату и выволокли во двор десяток растерянных неодетых парней, задравших руки по первому требованию.
Командир проорал в рацию:
— Девятый! Задание выполнено! Объект ликвидирован! Как поняли, девятый?
Девятый не отзывался. В это время альфовцы выскочили к другой стороне здания, взглянули с обрыва, и комвзвода растерянно сказал:
— Е-мое! Это же море!
Вдалеке под ним, меж растрескавшихся причалов и набегающих белых барашков волн, покачивались старые боевые посудины — списанные корабли Тихоокеанской флотилии.
Я покинул свой наблюдательный пост, спустился, зябко кутаясь, в кабинет и набрал телефон. Трубку взяли минуты через полторы.
— Это Шариф Ходжаев, — сказал я, — хочу сообщить вам, что ребята ваши блестяще справились с заданием.
— Кто? Что?
— Они только что с безупречным мастерством взяли базу списанных боевых кораблей Л-1737, — сообщил я, — вернее, то, что осталось от базы.
На том конце провода воцарилось озадаченное молчание.
— Аладдин, — наконец выдохнул мой собеседник.
— В следующий раз, — пояснил я, — это будет не списанная база на берегу Охотского моря. Это будет Белый дом в городе Вашингтоне. Или правительственная дача в Барвихе. Как вам понравится, если они возьмут ее, не обращая внимания на миражи?
Трубка крякнула. Собеседник на том конце провода опомнился и заорал:
— Ты еще у меня попляшешь, шаман вонючий! Мы твоим русалкам хвосты пообрываем! Мы их сзади трахнем! Мы твоих домовых к стенке поставим!
Я повесил трубку и тут же согнулся напополам. Я бросился в ванную: меня вдруг вывернуло наизнанку. В ушах у меня шумело и хрюкало. Дверь ванной распахнулась — туда вбежали полковник и Сашка.
— Шариф? Что с тобой? Тебя не ранило? - Они подхватили меня на руки.
— Нет, ничего, — пробормотал я, закрывая глаза. — Просто устал очень.
Я потерял сознание раньше, чем они дотащили меня до постели. Вторая рота спецназовцев не оставила бы от нас в ту ночь ничего; но хозяева спецназа об этом не знали.
Правительству понадобилось три дня, чтобы сделать выводы из отчета спецгруппы, с похвальной оперативностью привезенной в Москву на следующий же день.
На утро четвертого дня ребята позвали меня на балкон. Я вышел и увидел, что в наш двор въезжает длинный и ухоженный, но далеко не новый «мерседес». «Мерседес» остановился, и из него вылез человек в темном костюме и бордовом галстуке поверх вязаного жилета. У него было чуть плосковатое лицо, глубоко посаженные глаза и подбородок клинышком. Это был один из самых уважаемых людей в правительстве, дважды уходивший и дважды возвращавшийся; его не раз ругали коммунисты. Он никак не высказывался о демократах. Звали его Виктор Адашкевич.
Адашкевич зябко повел плечами, с ног до головы смерил подскочивших к нему моих ребят и проследовал в дом. Любой из моих бугаев был на голову выше Адашкевича, и все-таки они неуловимо напоминали стайку плотвичек, шестерящих перед китом.
Яниев встретил Адашкевича у двери гостиной. Я остался сидеть в покойном, кожей обитом кресле.
— Очень приятно, Виктор Михайлович, что вы приехали к нам.
— Я не приехал. Меня прислали, — отрезал Адашкевич, — почему-то было решено, что я — наилучшая фигура для переговоров.
— А вы так не считаете?
— Я не считаю, что с бандитами и шарлатанами вообще должны вестись переговоры.
Я из глубины кресла развязно вмешался в разговор:
- А почему это ты считаешь меня шарлатаном? - Я поднял руку…
— Не надо, — спокойно сказал Адашкевич, — я слыхал, что вы можете превратить человека в кота, и не хочу пробовать это на своей шкуре. Ведь в облике кота мне будет трудно с вами говорить. Хотя лучше быть котом, чем чиновником этого правительства. Я считаю вас шарлатаном, потому что вы можете принести выгоду тем, кто с вами сотрудничает, а стране это принесет лишь дополнительный вред. Вы можете превратить какого-нибудь рабочего Иванова в муравья. Прекрасно. Но, извините, Иванова в муравья до вас умела превратить и советская власть. А вот превратить Иванова в человека вы сможете? Вы можете вырыть из-под земли кадушку золота. А вот дефицит бюджета вы можете уменьшить? А между тем нынешнее правительство России — или, по крайней мере, некоторые его члены — ставят перед собой задачи превратить Ивановых в людей, а не муравьев. И поэтому нам не по пути.
Я усмехнулся.
— Просто чудно. Если вы такой уж любитель закона, Виктор Михайлович, не объясните, что тут за парни вчера играли в салочки с гранатометами и почему вы голосовали за то, чтобы послать этих парней? Как, например, насчет того, чтобы послать мне повестку, а не гранатометчика — в рамках построения правового государства?
— Вы сами себя поставили вне общества и вне государства, Шариф. Государство имеет право применять насилие. Более того — оно обладает монополией на его применение.
— Понятно. И вы опять будете голосовать за гранатометчиков?
— Да. Я не верю, что вас нельзя убить.
— Может, и можно, — процедил я сквозь зубы, — однако не советую.
И с этими словами, открыв сейф, я подал в руки Адашкевичу коробочку. Адашкевич раскрыл коробку. То, что там лежало, имело вид белого мерцающего шарика, внутри которого корчил рожи какой-то уродец. Адашкевич помял шарик пальцами — тот послушно прогнулся, принимая любую форму, а странное лупоглазое созданьице внутри шарика тоже распласталось.
