Дуглас Нельсон - Крадущийся кот
Линди тоже прошлась по комнате, остановившись у одного из зеркал. Шесть лампочек, обрамляющих его, не горели и казались холодными и серыми, вместо того, чтобы заливать прилавок обычным ярким светом. Пальцы Линди коснулись фотографии, заткнутой за правый нижний уголок рамы. Черно-белый снимок восемь на десять.
— Кто-то, должно быть, принес ее сюда, — грустно пробормотала Линди и закашлялась.
Темпл подошла поближе, чтобы рассмотреть фотографию. Светлые волосы, обрамляющие классический овал лица, сияющая голливудская улыбка, пойманная в объектив и застывшая в ослепительно театральных тонах черного, белого и серого.
Даже на черно-белом снимхе, лишенном красок жизни, это лицо было потрясающе красиво. Возможно, художник-гример мог бы проанализировать пропорции, черты и их идеальный баланс и объяснить, в чем секрет его очарования. Темпл не могла. Лицо говорило само за себя. В нем отражалась внутренняя душевная красота, усиливающая внешнюю прелесть.
— Дороти Хорват? — спросила Темпл тихо.
Линди кивнула, набежавшие слезы блестели у нее в глазах, превращая зрачки в мокрые мраморные шарики.
— Она была офигительно красивой девочкой. Неотразимой. Выступала в таком платье из органзы… оно под ультрафиолетовыми лампами превращалось в белоснежное, бело-голубое. Номер назывался «Дорога в Изумрудный Город», прямо как в той сказке про девочку Дороти. Скромная, тихая малышка с таким лицом, за которое не жалко и умереть.
Линди внезапно поняла, что последняя фраза звучит неловко в свете того, что случилось с Дороти Хорват, и, замолчав, сильно затянулась сигаретой.
— Глинда, — сказала Темпл. — Теперь я понимаю, откуда взялось ее сценическое имя. «Удивительный волшебник из страны Оз». Добрая волшебница Юга. Наверное, Дороти мечтала о сказочной крестной, такой, как Глинда… У нее был мужчина?
Линди пожала плечами:
— Да все, как обычно… Хотя, кто знает. Теперь уже все равно.
Темпл продолжала смотреть на фото.
— Красивые женщины часто жалуются, что никто не видит их внутренней сути за внешней красотой.
Плечи Линди снова вздернулись вверх:
— Мне-то откуда знать?
— Эй, вы же красотка!
— Да уж, конечно, — Линди криво усмехнулась, видно было, что ей хотелось бы в это верить. — В нашей бражке, когда вам за тридцать, вы можете быть либо старой стриптизеркой, пытающейся угнаться за молоденькими, либо старой экс-стриптизеркой. Больше никак.
— О, не говорите так, — Темпл изобразила отчаянье. — Мне как раз скоро стукнет тридцать. Надежды на перемену карьеры накрылись! Придется всю жизнь строчить пресс-релизы.
Линди недоверчиво махнула рукой:
— Да ладно! Вы выглядите не старше двадцати двух.
— А об этом вы мне лучше не напоминайте. Это кошмар всей моей жизни.
Она кивнула на фото Глинды:
— Я бы хотела узнать о кошмаре всей ее жизни.
— Приходите сюда попозже, когда девочки соберутся. Может, вам удастся из их рассказов сложить картинку. Каждая из нас знает кое-что о других — в таком тесном кругу от этого никуда не денешься.
— Но никто не имел очевидного мотива, чтобы ее убить? Например, ревность?
Линди потрясла тусклыми от частого окрашивания черными волосами:
— Ничего подобного! Мы все опекали Дороти: она была вообще не от мира сего. Не способна была две чашки донести до стола, чтобы не разбить одну.
Темпл оглядела первоклассную фигуру Линди:
— Вы больше не выступаете только из-за возраста?
— Нет. Я теперь менеджер в клубе. За стриптиз, конечно, хорошо платят, но в какой-то момент сильно устаешь от восьмичасового верчения задницей. — Она взглянула на Темпл, потом снова затянулась. — Вы вообще когда-нибудь видели, как работают стриптизерши?
— Ну… топлес-шоу видела.
— Ну, нет, не эти «сю-сю, не тронь меня» ходячие манекены из магазина, таскающие на себе сто килограмм перьев и блестяшек. Я имею в виду настоящую работу, когда стриптизерша спускается со сцены и заигрывает с мужиками в первых рядах. Это надо увидеть, чтобы понять, что не все в жизни так красиво, как на верхних ступеньках лестницы. Пойдемте, я вас отведу.
— Куда?
— В «Китти сити», мою альма-матер, куда же еще?
Пока Темпл раздумывала, что возразить на выражение «верхние ступеньки лестницы», Линди затушила свою сигарету в отломанной крышке от пудреницы и пошла прочь из комнаты с такой уверенностью, что Темпл следует за ней, что та и последовала, точно сомнамбула, часто цокая каблучками по цементному полу.
Через пять минут они пробрались в холле «Голиафа» через толпу публики, спешащей им навстречу, и вышли на свет. И остановились, моргая от яркого солнца, точно пригвожденные к земле убийственной жарой, обрушившейся на них с небес, как только они покинули тень маркизы над входом. Белый массив здания, оттененный алым и золотым, сверкал на солнце едва ли не ярче, чем само светило. Темпл остановилась, чтобы нацепить солнечные очки с диоптриями.
— Моя машина очень далеко на парковке. Давайте возьмем такси.
— Отлично. И запишем расходы на счет Айка.
— Айка?
— Я что, не говорила, что работаю на Айка Ветцеля?
— И как там шоу в «Китти сити»? Я смотрю, оттуда много народу участвует в конкурсе.
Линди скорчила рожицу и вышла на тротуар.
— Это наша работа. Гляньте-ка! Вот кому точно надо прогуляться по злачным местам.
Темпл проследила за ее взглядом и увидела фигуру с плакатом, марширующую туда-сюда под палящим солнцем. Крупные буквы на плакате оказались более разборчивыми, чем надпись на табличке перед Кроуфордом, и Темпл сумела прочесть текст даже на расстоянии: «Уважение к личности — это не бриллианты! Прекратите раздевать женщин и использовать их как товар!» Под этим посланием стояла подчеркнутая жирной чертой подпись: «ЖОЭ».
— Ого, — сказала Темпл. — Эти политкорректные плакатоносцы могут использовать убийство как доказательство своей правоты, и привлечь к нему повышенное внимание прессы. А нам надо, наоборот, отвлечь. И что, много их пикетирует конкурс?
— Ходят поодиночке, меняются через какое-то время. Но плакаты у них тупые.
Как будто услышав ее слова, женщина с плакатом повернулась и промаршировала в их сторону.
— Вы ни черта не понимаете в том, против чего выступаете! — крикнула ей Линди базарным тоном.
Плакатоносица подошла ближе. При взгляде на нее сразу было понятно, почему многие считают феминисток уродливыми мужененавистницами: минимум косметики, короткая практичная стрижка, скромненькие золотые сережки в виде гладких колечек, ничего выдающегося в одежде. Единственное, что разрушало стереотип, — то, что, несмотря на блеклый стиль, а возможно, как раз благодаря ему, она была очень хорошенькой.
— А вы знаете, против чего я протестую? — тихо спросила она у Линди.
— Уж будьте уверены, детка. — Линди обменялась с Темпл заговорщицким взглядом. — Я как раз сейчас иду в стриптиз-клуб. Даю этой пиар-леди ознакомительный тур. Хотите пойти с нами и посмотреть своими глазами, ради чего вы тут паритесь?
— Мне не нужен микроскоп, чтобы рассмотреть деградацию в обществе.
— Деградацию!? А что, ваша собственная жизнь — не деградация? Горбатиться на постылой работе с позорной оплатой каждый божий день, чтобы прокормить детей! А как насчет регулярных оплеух от мужа, после которых жизнь не мила? Это не деградация? Черт возьми, стриптизеры — не униженные, они сами унизят кого хочешь!
— Чтобы заработать деньги на мужчинах. И для мужчин.
— Для себя! И побольше, чем зарабатывают официантки в некоторых сучьих снобистских ресторанах!
Девушка вспыхнула в ответ на грубость, однако явно считала в уме до десяти, прежде чем отвечать. Темпл поспешила вмешаться:
— Линди раньше была стриптизершей, но я в этом полный профан. Может, все же присоединитесь к нашей экскурсии и посмотрите сами?
Девушка в нерешительности повертела в руках свой плакат.
— И, кстати, что означает «ЖОЭ»? — спросила Темпл.
— «Женская Оппозиция против Эксплуатации». Линди расхохоталась.
— Тогда должно было быть — «ЖОПЭ», — поправила дотошная Темпл.
— Это идиотизм, — возмутилась плакатоносица.
— Идиотизм — это протестовать против эксплуатации вместо того, чтобы использовать эксплуататоров, — заявила Линди. — Короче, в чем дело? Вы хотите увидеть правду или нет? Струсили?
Девушка крутила в руках древко плаката, оглядываясь по сторонам в поисках путей к спасению. Темпл вспомнила свое собственное нежелание прокатиться на мотоцикле. Визит в стрип-клуб был менее опасен, но, очевидно, выглядел таким же неприличным.
— Оставьте свой плакат охраннику на парковке, — предложила она девушке с такой сердечностью, что та согласилась.
Охранник без звука принял и просьбу, и чаевые, однако повернул плакат лицевой стороной с надписью к стене «Голиафа», прислонив его к белой штукатурке. Девушка, оглянувшись, бросила несчастный взгляд на свои покинутые принципы, и троица шагнула к обочине, когда второй охранник подозвал такси.
