Особенности брачной ночи или Миллион в швейцарском банке - Антонова Александра
— Кто такая Оливия? — сердце сжалось от неприятного предчувствия: замок, который подсунул мне Магнус, оказался с чертовщиной и дурной славой.
— Оливия — это покойная супруга последнего владельца Грюнштайна, — антиквар сделал скорбное лицо, сложил в молитвенном жесте ладошки и стал походить на престарелого херувима. — Мир праху ее… М-да… Вот такие дела… богатая, красивая и — умерла во цвете лет. Все мы под богом ходим…
— А как же она умерла?
— Ну это, конечно, никто не знает… — он все еще был печален и ответил рассеянно. — Ходили слухи, что ее нашли возле колодца с выражением неизъяснимого ужаса на лице. Сначала подозревали мужа, кажется, он даже находился под следствием. Но улик не нашли и дело прекратили за недоказанностью преступления…
— А давно она умерла? — мне отчаянно хотелось услышать, что смерть Оливии произошла давным-давно и превратилась в такую же легенду, как история о Белом Всаднике на белом коне.
— Кажется, в начале весны… Не помню.
Я уставилась в окно, машинально провожая взглядом проплывающие вдалеке тонкие серебряные нити водопадов, игрушечные шале с красной геранью на окнах, зеленые лужайки и поросшие хвойным лесом горы. Хорошенькое дело! Вместе с романтической легендой о красавице Агнес мне досталось бледное привидение и тень только что почившей хозяйки поместья… Теперь мне понятно, почему владелец Грюнштайна избавился от родового замка!
— Я вас напугал, дорогая Ольга? — виновато заглянул в лицо папаша Бонифаций. — Простите, ради бога, старого болтуна! Думал вас позабавить, а вы так близко к сердцу приняли. Вздор это все, вздор. Глупые слухи и сплетни. Уж вам-то бояться нечего: привидений и проклятий следует опасаться только владельцам замка. Так что — улыбнитесь и простите старика.
Я выжала бледную улыбку и уверила антиквара, что совершенно не боюсь привидений. Кто ж их боится в наш просвещенный век? Даже и говорить смешно…
Паровоз замедлил ход, скрипнул тормозными колодками и замер возле короткого деревянного перрона станции Гейз.
— Ну-с, желаю удачи, дорогая Ольга! — улыбнулся папаша Бонифаций и вскинул ладошку. — Надеюсь, мы еще встретимся… И не забудьте: обо мне — ни слова. Старая Гунда терпеть не может антикваров, боится за свою рухлядь.
Таким он мне и запомнился: маленький, тщедушный, с потертым саквояжем в руке, в круглых очках, поношенном пиджаке и с франтоватой бабочкой на шее — папаша Бонифаций, балагур и затейник.
В вагоне я осталась одна, все пассажиры покинули поезд на предыдущих остановках. Мне стало тоскливо и одиноко: куда меня несет? Зачем я сюда приехала? Надо скорее продавать поместье, а на вырученный миллион мчаться на Багамы, чтобы пить «Маргариту», таращиться на закат и отмокать в соленом океане.
Поезд остановился, я спрыгнула с высокой ступеньки в траву и помахала машинисту. Паровоз гуднул коротким гудком и медленно покатил по узкоколейке. Я осталась стоять посреди луга, сплошь поросшего трогательными ромашками и колокольчиками. Оглушительно стрекотали кузнечики, пахло терпкими травами, и солнечный диск горел золотым эполетом на плече горы. Я с наслаждением вдохнула пряный аромат целебного альпийского воздуха.
Перехватив поудобнее ручку чемодана и перебросив через плечо сумочку, как солдат — шинель-скатку, я направилась в сторону дощатой будки, символизировавшей железнодорожную станцию. К ней вела утоптанная тропинка.
Я сделала несколько шагов, остановилась и обернулась.
Бывало ли у вас такое чувство, будто вы уже где-то это все видели, будто это уже с вами было? Существует даже специальный термин — «дежа вю». Вот это самое «дежа вю» приключилось со мной на безымянной станции в забытой богом долине Швейцарских Альп. Вдалеке, на краю луга, среди рощицы ветвистых деревьев я разглядела силуэт заброшенного здания, сложенного из дикого камня. Его очертания напоминали то ли ладью из набора шахматных фигур для великана, то ли голландскую мельницу, потерявшую лопасти. Смутное видение знакомого пейзажа промелькнуло в подсознании и растворилось туманным пятнышком, оставив ощущение оптического обмана.
Я решительно тряхнула головой и бодро зашагала по тропинке, которая вилась тонкой веревочкой в альпийских травах. Чемодан подпрыгивал на кочках и недовольно скрипел колесиками. Дорожка спустилась в овражек, выбралась на пригорок, обогнула россыпь больших валунов, оставшихся со времен ледникового периода, поплутала в зарослях рябины и вскарабкалась на небольшой холм. Кузнечики выпрыгивали из-под ног, легкий ветерок волновал высокие травы, а стрижи стремительно вспарывали воздушны океан. После шумной и чадной Москвы я не могла надышаться и наслушаться тишины.
Небольшой ручеек мы с чемоданом весело перепрыгнули по камушкам, преодолели пологий пригорок и остановились в замешательстве возле высокой сосны: здесь дорожка раздваивалась. Папаша Бонифаций упустил из виду, что сами мы не местные и все дороги для нас выглядят одинаково. Немного помучившись, я остановила выбор на левой тропинке. Но не из-за политических убеждений, а потому, что дорожка показалась более утоптанной.
Минут через сорок я горько пожалела о сделанном выборе. Из приглаженной и причесанной прогулочная дорожка превратилась в тропу контрабандистов. Камни громоздились без всякого порядка, корни деревьев, похожие на щупальца осьминогов, оплетали их и мешались под ногами. Ветви цеплялись за свитер и волосы, половина шпилек выпала из пучка. Чемодан прибавил в весе и стал угрожающе прихрамывать на оба колеса. Вдобавок ко всему выяснилось, что среди деревьев темнеет быстрее, чем на открытой местности.
Тяжело дыша, я опустилась на камень и почувствовала зверский голод. Булочка и чашка кофе, которыми я пообедала в буфете цюрихского вокзала, вспомнились еще одним «дежа вю». Эх, сейчас бы котлетку с картошечкой, миску салата из помидорчиков-огурчиков, кружку крепкого чая с малиновым вареньем… Я порылась в сумочке и нашла в боковом кармашке сосательную конфетку из НЗ московских времен. Чуть подтаявший и липкий леденец показался самым вкусным лакомством на свете. Я закрыла глаза, в блаженстве привалившись спиной к шершавому стволу дерева. Ноги гудели, как у новобранца после марш-броска. В довершение ко всему стал накрапывать дождь. В области груди появился неприятный холодок: что будет, если я не найду шале Гунды до темноты?
В чаще деревьев завозился кто-то невидимый, шумно вздохнул и затрещал сухими ветками. Дикий, первобытный страх подбросил меня пружиной, и, не чуя под собой ног, я понеслась по едва проступающей в сумерках тропике. Спотыкаясь и оскальзываясь, помогая руками и поминутно оглядываясь через плечо, я карабкалась вверх. Мне мерещились немигающие желтые глаза и оскаленные клыки.
Камень зашатался и покатился вниз, увлекая за собой сухие ветки. Я больно стукнулась коленкой и ободрала ладонь, схватившись за кривой костыль деревца. В глазах плыли оранжевые круги, а легким не хватало воздуха. Из последних сил я подтянулась на руках и растянулась в изнеможении на мягкой хвое. В ушах звенела невыносимая тишина.
Большая холодная капля шлепнулась на щеку, вторая заползла змеей за воротник. Дождь припустил. Ежась от холода, я приподнялась и не поверила глазам: в хаотичном нагромождении горной породы темнела расселина, уютная пещерка для одиноких путников, которых застала в дороге непогода.
Неимоверным усилием воли мне удалось приподняться и на четвереньках добраться до пещеры. Под низким сводом угадывались останки давно угасшего костра. Я несказанно обрадовалась находке: где-то поблизости обитают люди! Под рукой зашуршала старая солома. Я свернулась калачиком, подтянув коленки к подбородку. Все тело ныло, от каменных стен тянуло могильным холодом. Свет вечерней зари почти совсем померк.
Перед входом набежала небольшая лужица дождевой воды. Капли весело срывались с веточек папоротника и с тихим плеском ныряли в нее. Казалось, рядом перекатывается с камня на камень горная река, несущая хрустальные воды в бескрайнюю долину. В тихую долину, которая сплошь покрыта солнечными ромашками и небесными колокольчиками.
