Алан Брэдли - Сладость на корочке пирога
Подпрыгивая на кочках, мы ехали — «Глэдис» и я. Отличная компания — моя «Глэдис».
Ну и ну у миссис Портер ночки!У нее дочкиМоют ножки содовою в бочке![26]
Этой песенке меня научила Даффи, но только взяв с меня клятву никогда не петь ее в Букшоу. Мне казалось, что этот мотивчик отлично подходит для хорошего времяпрепровождения на свежем воздухе и будет особенно кстати сейчас.
В дверях меня встретил Доггер.
— Мне надо поговорить с вами, мисс Флавия, — сказал он, и я заметила в его глазах напряжение.
— Хорошо, — согласилась я. — Где?
— В оранжерее, — ответил он, ткнув пальцем.
Я последовала за ним вдоль западного крыла дома и через зеленую дверь, встроенную в стену, окружавшую огород. Оказавшись в оранжерее, вы можете чувствовать себя словно в Африке — кроме Доггера, сюда никто не казал носа.
Внутрь через вентиляционные окна в крыше лился свет вечернего солнца, отбрасывая лучи на то место, где мы стояли среди скамеек с горшками и резиновыми перчатками.
— В чем дело, Доггер? — спросила я небрежно, стараясь подражать интонациям Багза Банни.
— Полиция… — сказал он. — Я должен знать, что вы им сказали.
— У меня тот же вопрос, — заявила я. — Ты первый.
— Ну, этот инспектор… Хьюитт. Он задавал мне всякие вопросы по поводу сегодняшнего утра.
— Мне тоже, — сказала я. — Что ты ему сказал?
— Простите, мисс Флавия. Мне пришлось сказать ему, что вы пришли и разбудили меня, после того как обнаружили тело, и что я пошел в огород вместе с вами.
— Он это уже знал.
Брови Доггера взлетели вверх, как крылья чайки.
— Знал?
— Конечно. Я ему сказала.
Доггер присвистнул.
— Значит, вы не сказали ему о… об этой ссоре… в кабинете?
— Конечно, нет, Доггер! За кого ты меня принимаешь?
— Вы не должны никому говорить об этом, мисс Флавия! Никогда!
Вот это да! Доггер просит меня объединиться с ним в заговоре молчания против полиции. Кого он защищает? Себя? Отца? Или, может быть, меня?
Эти вопросы я не могла задать ему напрямую. Но можно попробовать зайти с другой стороны.
— Конечно, я буду молчать, — сказала я. — Но почему?
Доггер взял садовую лопатку и начал бросать черную землю в горшок. Он не смотрел в мою сторону, но его выдвинутая вперед челюсть давала понять, что он принял какое-то решение.
— Есть вещи, — наконец произнес он, — которые надо знать. И есть вещи, которых знать не надо.
— Например? — спросила я.
Его лицо смягчилось, и губы сложились в подобие улыбки.
— Уходите, — сказал он.
В лаборатории я извлекла завернутый в газету сверток из кармана и аккуратно развернула.
И застонала от разочарования: езда на велосипеде и лазание по стенам раскрошили улику на мелкие крошки.
— Вот черт! — сказала я. — Что ж теперь делать?
Я осторожно переложила перо в конверт и спрятала его в ящик среди писем Тара де Люса, которые он писал и получал, когда Харриет было столько лет, сколько мне сейчас. Никому не придет в голову здесь рыться, и, кроме того, однажды Даффи сказала, что прятать вещи лучше всего на самом видном месте.
Даже в раскрошенном виде пирог напомнил мне о том, что я не ела весь день. По старому обычаю ужин в Букшоу миссис Мюллет готовила рано, и его подогревали для нас в девять часов вечера.
Я умирала от голода до такой степени, что… что даже была готова съесть кусок омерзительного торта миссис Мюллет. Странно, не так ли? Утром она меня спрашивала, после того как отец потерял сознание, понравился ли мне ее торт… но я его не ела.
Когда я прошла через кухню в четыре часа утра — перед тем как наткнуться на тело в стеблях огурцов, — торт все еще стоял на подоконнике, там, где миссис Мюллет оставила его охлаждаться. И одного куска не хватало.
Вот именно, один кусок был отрезан!
Кто мог его съесть? Я вспомнила, как ломала голову над этим вопросом утром. Это не могли быть отец, Даффи или Фели — они бы скорее съели бутерброд с червяками, чем окаянный торт миссис Мюллет.
И Доггер не стал бы его есть — он не из тех, кто любит сладкое. И если бы миссис Мюллет угостила его кусочком, она бы не подумала, что его съела я, не так ли?
Я медленно спустилась по лестнице в кухню. Торта не было.
Окно все еще было открыто, точно в том положении, как его оставила миссис Мюллет. Может быть, она унесла остатки торта домой мужу, Альфу?
Можно позвонить ей и спросить, подумала я, но потом вспомнила отцовские ограничения по использованию телефона.
Отец принадлежал к поколению, презиравшему «инструмент», как он его именовал. Так и не научившись толком обращаться с телефоном, отец соглашался пользоваться им только в случае крайней нужды.
Офелия однажды рассказала мне, что, даже когда узнали о смерти Харриет, пришлось посылать телеграмму, потому что отец отказывался верить тому, что не напечатано на бумаге. Телефон в Букшоу предназначался только для использования в случае пожара или для вызова врача. Для использования «инструмента» в других целях требовалось личное разрешение отца — это правило он вбил нам в головы, как только мы выбрались из колыбелек.
Нет, мне придется ждать до завтра, чтобы спросить миссис Мюллет о торте.
Я взяла буханку хлеба из буфета и отрезала толстый ломоть. Намазала его маслом, потом насыпала сверху толстый слой тростникового сахара. Я сложила ломоть пополам, потом еще раз пополам, каждый раз сильно прижимая половинки ладонями. И положила его в теплую духовку, оставив там на время, достаточное, чтобы спеть три куплета из «Если бы я знала, что ты придешь, я бы испекла пирог».
Это была, конечно, не булочка Челси,[27] но сойдет и так.
10
Несмотря на то что мы, де Люсы, являемся католиками с тех пор, когда гонки на колесницах были пиком моды, это не спасает нас от посещения церкви Святого Танкреда — единственного храма в Бишоп-Лейси и оплота англиканской церкви, если тот когда-либо был таковым.
Для этого есть несколько причин. Во-первых, удобное местоположение и, во-вторых, тот факт, что отец и викарий оба (правда, в разное время) учились в школе Грейминстер. Кроме того, как однажды указал нам отец, освящение — это навечно, как татуировка. А церковь Святого Танкреда была римско-католической до Реформации и в глазах отца оставалась таковой.
Поэтому каждое воскресное утро, без исключения, мы пробирались сквозь поля, словно семейство уток, — впереди отец, периодически расталкивая зелень тростью из ротанга, за ним мы в следующем порядке: сначала Фели, потом Даффи, потом я; замыкал шествие Доггер в своем лучшем воскресном наряде.
В Святом Танкреде на нас никто не обращал внимания. Несколько лет назад англикане начали было возмущаться, но мы все уладили без крови и синяков своевременным пожертвованием в фонд реставрации органа.
— Скажите им, что мы, возможно, не молимся с ними, — заявил отец викарию, — но мы, по крайней мере, не молимся против них.
Однажды, когда Фели, замечтавшись, зацепилась за алтарную ограду, отец не разговаривал с ней до следующего воскресенья. С того дня, стоило ей ступить на порог церкви, отец бормотал: «Осторожнее, старушка». Ему не надо было смотреть ей в глаза; его профиля римского знаменосца было достаточно, чтобы мы знали свое место. По крайней мере на публике.
Теперь, взглянув на Фели, стоявшую на коленях с молитвенно сложенными руками и шептавшую нежные слова молитвы, я вынуждена была ущипнуть себя, чтобы помнить — рядом со мной Дьявольская язва.
Паства Святого Танкреда быстро привыкла к нашему присутствию, и мы наслаждались христианским милосердием — за исключением того раза, когда Даффи заявила органисту мистеру Деннингу, что Харриет передала нам всем свою твердую убежденность, что история о Всемирном потопе имеет корни в родовой памяти кошачьей семьи и, в частности, имеет отношение к утоплению котят.
Это вызвало некоторую суматоху, но отец уладил дело щедрым пожертвованием в фонд ремонта крыши, удержав эту сумму из карманных денег Даффи.
— Поскольку в любом случае у меня нет карманных денег, — сказала Даффи, — никто не проиграл. На самом деле это отличное наказание.
Я, не двигаясь, слушала, как прихожане объединились в коллективной исповеди:
— Мы не сделали того, что должны были сделать. И сделали то, что не должны были делать.
В моем мозгу молнией сверкнули слова Доггера: «Есть вещи, которые надо знать. И есть вещи, которых знать не надо».
Я повернулась и посмотрела на него. Его глаза были закрыты, губы двигались. И у отца тоже, заметила я.
Поскольку сегодня был Троицын день, нам показали редкое старое представление из Откровения Иоанна Богослова — о камне сардисе, радуге вокруг престола, море стеклянном, подобном кристаллу, и четырех зверях, исполненных очей спереди и, к ужасу моему, сзади.
