Виктор Пронин - Голоса вещей
— Кто жадный? Кто алчный?! — Ксенофонтов вскочил, воздел руки, но, наткнувшись ладонями на потолок, устыдился и снова рухнул в кресло.
— Видишь, как ты воспринимаешь дружескую критику, — рассудительно заметил Зайцев. — С таким отношением к недостаткам тебе трудно будет рассчитывать на какой-то рост… Я имею в виду духовный, нравственный…
— Я эту старуху видел первый раз в жизни!
— Напрасно. Надо изучать своих героев… Вот я, например, до сих пор помню этого… машиниста… Нет, таксиста. Как его… Во! Твой Апыхтин до сих пор стоит у меня перед глазами, как живой. Если мне предложат персональную машину, а я этого не исключаю, и если у меня спросят, кого бы я хотел видеть своим водителем, отвечу не задумываясь — только Апыхтина! А что касается пекаря Фундуклеева…
— Ты что-то хотел сказать об изучении героев.
— А, верно… Вот ты утверждаешь, что видел старуху первый раз в жизни. Верю. Но это плохо. Ведь она — родная тетя того самого директора гастронома, о котором ты собирался писать.
— Так это провокация?! — вскричал Ксенофонтов так, что дети, которые играли во дворе, подняли головы к окнам девятого этажа.
— Конечно, — кивнул Зайцев. — Но до чего же ты беспомощен, Ксенофонтов, если какая-то старуха в два счета обвела тебя вокруг своего немытого пальца! Срам. Какой раз убеждаюсь — деньги до добра не доводят. Чуть зашевелились зелененькие в твоих руках, и все, кончился журналист Ксенофонтов.
— Между прочим, эти зелененькие ты тут же заменил мне на красненькие. Тоже, видно, к ним неравнодушен, а?
— Я спас тебя! — торжественно сказал Зайцев. — А ты на меня бочку катишь. У старухи были записаны номера полусотенных. И останься они у тебя, ты бы сейчас смотрел на свой любимый город не с девятого этажа, а из полуподвального помещения.
— Ты хочешь сказать, что мне эти деньги подбросили?
— Ксенофонтов, ты соображаешь, как… Как твой кот, который изодрал всю мебель и превратил эту комнату в камеру. И по внешнему виду, и по запахам, и по тем истошным воплям, которые слышны по ночам даже на улице.
— Значит, ты хочешь сказать… — Ксенофонтов уставился напряженным взглядом в стену. — Ты хочешь сказать…
— Слушай меня, Ксенофонтов, и не говори потом, что не слышал. Я все понял, как только ты показал мне вторую пятидесятирублевку. Неужели ты такой дурак, что воображаешь, будто судьба гоняется за тобой по пятам, подбрасывая купюры зеленого цвета?! Если бы судьба относилась к тебе именно так, твоя девушка не вышла бы замуж за алкоголика.
— Не трожь мою девушку! — некрасиво завизжал Ксенофонтов. — Она, между прочим, недавно звонила, поздравила с очерком…
— Ей тоже понравился пекарь Фундуклеев?
— Заткнись. Ей нравлюсь я.
— Конечно, — кивнул Зайцев. — Я это понял, когда она пригласила тебя на свадьбу. Она так и сказала своему избраннику… Когда он протрезвел, естественно… Я, говорит, пригласила для потехи одного журналистика, гости скучать не будут. Одна фамилия, говорит, чего стоит — Ксенофунтиков. Будущий муж от хохота про опохмелку забыл.
— А знаешь, Зайцев, ты можешь пожалеть, что сейчас находишься здесь, а не в полуподвальном помещении. С девятого этажа тебе лететь вниз куда дольше.
— И это ты говоришь мне, твоему спасителю?
— Пиво пьешь? Пей. Только иногда стакан все-таки отставляй в сторону. Когда ты все понял?
— После второй твоей находки. Я взял обе бумажки в руки и увидел, что их номера идут рядом, один за другим. Они побывали в одних руках, Ксенофонтов. А потом оказались в твоем кармане. После этого я очень непосредственно поинтересовался твоими творческими планами. А стоит у тебя спросить о творческих планах, ты начинаешь токовать как тетерев, наслаждаясь звуками собственного голоса. Так я узнал о магазинных махинациях. А на что способен зажатый в угол директор магазина, мне хорошо известно. Он провел небольшую операцию, и в результате ты не можешь о нем писать фельетон, ты сам не лучше — ты взяточник.
— До чего ты умный, Зайцев! — искренне восхитился Ксенофонтов. — А я-то первым делом тебя в ресторан потащил… Нет, наверно, я очень глупый человек.
— Не возражаю. Что ты делал, когда мы расстались после обеда? Побежал вприпрыжку осуществлять творческие планы, у бедной старушки начал сотню клянчить…
— Зайцев! — предостерегающе сказал Ксенофонтов и показал рукой на раскрытую дверь балкона.
— Не нравится? А как у тебя сотня в кармане оказалась? Как?
— Понятия не имею… Они полезли в карман пиджака, а она там. И старушка показала, вот в атом кармане, говорит…
— Даже не знаю, стоит ли мне водиться с тобой, — задумчиво проговорил Зайцев. — Даже не знаю… Старушке на приеме у тебя плохо стало? Воды попросила?
— Да… Я принес ей воды… Из соседней комнаты.
— Она в кабинете оставалась одна?
— Зайцев! — Ксенофонтов с грохотом упал на колени. — Мне стыдно!
— Это хорошо. Стыд лечит. От глупости, самовлюбленности, беспечности… Так вот, ты после обеда как кузнечик запрыгал в редакцию, а я написал рапорт начальнику следственной части о готовящейся провокации. И подколол к нему две зеленые бумажки. А когда старушка принесла записанные номера, рапорт уже лежал на столе начальника. Провокация стала очевидной. Нам осталось только поинтересоваться родственными связями старушки и, конечно, вволю посмеяться.
— Как посмеяться? Над кем?
— Ну, ты даешь! — расхохотался Зайцев. — Над тобой, над кем же еще?
— И долго смеялись?
— Даже сейчас не могу остановиться! — Зайцев радостно вскинул ногами. — Но я не сказал тебе самого смешного… Десятки-то верни! Потешился, и хватит. А то мне и в отпуск не съездить.
— Знаешь, Зайцев, боюсь, что мне сейчас этот отпуск куда нужнее, — проговорил Ксенофонтов.
КОРОЛЕВСКИЙ УДАР, ИЛИ О ПОЛЬЗЕ ИГРЫ В ШАШКИ
Был поздний теплый вечер, можно даже сказать, что за окном стояла душная летняя ночь, огней становилось все меньше, только на горизонте, как всегда, неустанно и ненасытно полыхали зарева металлургических гигантов. Зайцев и Ксенофонтов сидели в продавленных креслах перед низким столиком, на котором стояла подсохшая бутылка из-под пива и возвышались две небольшие горки рыбьей шелухи. Из этого можно было заключить, что сидели они давно, что переговорено между ними предостаточно, что пора уже, как говорится, и честь знать. Дверь на балкон они раскрыли и сидели в одних лишь штанах, сбросив рубашки на диван. Вот тут-то Зайцев и произнес слова, которые заставили их просидеть еще около часа.
— Вот сидишь ты, Ксенофонтов, — проговорил Зайцев с деланным равнодушием, — в этом ободранном котом кресле, и мысль у тебя сонная, вялая, и поза у тебя какая-то беспомощная, и взгляд блуждает по комнате в поисках подушки… А вот представь себе — раздается выстрел, пуля пробивает стекло и проносится в одном сантиметре от твоего виска. Что ты делаешь?
— Падаю на пол, ползу в прихожую и выключаю свет.
— Правильно. А потом?
— Запираю входную дверь еще на один замок и ползу к телефону.
— Зачем?
— Звонить тебе. Звать на место происшествия.
— Тоже ничего, — кивнул Зайцев. — Все правильно. А потом? Потом, когда ты бухнешься на свой лежак и уставишься бессонными глазами в темноту, о чем ты будешь думать? Что придет в твою непутевую голову?
— Мне станет любопытно — кто бы это мог выстрелить, чем и у кого я мог вызвать столь сильный гнев?
— И кого ты заподозришь в первую очередь?
— Конечно, тебя, Зайцев. И профессия у тебя безжалостная, и оружие есть, и меня знаешь лучше других. Значит, и оснований для подобного злодейства у тебя больше.
Зайцев взял бутылку, повертел ее перед глазами, посмотрел на свет сквозь зеленоватое стекло и, запрокинув голову, поднес ко рту горлышко, дожидаясь, пока одинокая капля пива преодолеет расстояние от самого дна до горлышка и сорвется ему в рот. Но капелька не торопилась, медленно ползла внутри бутылки, а добравшись до края, повисла, не в силах оторваться. Зайцев слизнул ее языком и поставил бутылку на стол.
— А теперь скажи, Ксенофонтов, как ты думаешь, почему я так поздно засиделся у тебя?
— Любишь меня безмерно, тебе нравится быть со мной, ты счастлив провести здесь вечерок, у тебя…
— Ошибаешься. Я жду звонка. Мне должны позвонить.
— Сюда? И что? Принесут пива?
— Нет, боюсь, до этого не дойдет.
В этот момент раздался телефонный звонок. Зайцев невозмутимо взял трубку и сказал:
— Слушаю.
Ксенофонтов смотрел на друга со смешанным выражением озадаченности и обиды — трубку должен был взять он, в конце концов, он у себя дома, а не в гостях у этого тощего самоуверенного следователя.
— Ну что? — спросил Ксенофонтов, когда Зайцев, положив трубку, уставился невидящим взглядом в темноту ночи, озаряемую искусственными извержениями магмы на металлургическом заводе.
