Елена Кассирова - Пирожок с человечиной
Мира еще осенью поведала ему свою жизнь. Папа был вгачом-вгедитегем, умер от инфаркта в день освобождения, за ним, от инсульта, – мама, тегапевт. Мира стала «угогогом», муж, тоже уролог, уехал в Израиль, она патриотично отдалась задрипанной двухсотке и гаврилинским афганцам.
Предположим, у Кац искали все же научные сведения. Скорее всего на заказ. А брошь – прихватили. Если так, увидят, что стекло, и выбросят.
Костя подошел к окну, глянул вниз, на помойку.
Как всегда, копошился там знакомый черный червячок. Поволяйка выуживала бутылки на субботнюю выпивку.
Костя дождался, пока она обрыла баки, достал с антресолей старый хозяйский ватник, служивший, видимо, всем прежним жильцам сначала тюфяком, потом половой тряпкой, надел его, натянул ушанку до глаз, обмотался, как ребенок на прогулке в мороз, до глаз шарфиком и спустился во двор.
Было еще светло. Поволяйка скрылась в направлении плешки, больше никого не было.
Костя приступил к осмотру помойки. Ничего особенного он не ждал, но проверить хотел.
Баки были почти пусты, доверху наполнялись они к вечеру. На дне лежали мокрые газеты с овощными очистками и смятые молочные пакеты. Один бак стоял полный. В кучу упаковочного пенопласта кинута была подозрительная дермантиновая сумка со сломанной молнией. Костя осторожно заглянул. В сумке лежали пенальчики, напоминавшие емкости для бутербродов. Под ними посверкивала, как рубин, стеклянная роза на булавке.
Костя вытащил верхний пенал.
На старой, в царапинах, металлической коробке стояло клеймо «Медхехника» и советский знак качества. Это был герметический медицинский контейнер. Очевидно, на соровские деньги сменили оборудование в этой ее ЛЭК, и Мира, по совковой привычке хапать, унесла к себе казенное списанное старье.
Костя с опаской приоткрыл крышку. Контейнер был чист, словно никогда ничего в себе не хранил.
Костя с отвращением перебрал остальные, еще десять, все чистые.
Один он положил в целлофановый пакет. Пальцев на металле, скорее всего, не было. В милицию Костя все же позвонил. Они приехали, но не возились. Вещи извлекли из мусора и вернули владелице, только и всего. О Костином звонке, по Костиной просьбе, умолчали. Дядьков сказал, что вызывали нижние соседи. Услышали, мол: Кац сгоряча кричала на весь дом.
Мира любезно приняла пеналы и брошь и сдала ментам же на экспертизу.
К четырем милиция отбыла. Дом постепенно наполнился движением, загудел. Жильцы возвращались со всех своих законных и не очень работ. Оба лифта ходили без передыха. Подростки гулко перекликались на лестнице и вбегали и выбегали, грохоча ботинками.
Костя выглянул в коридор. Их отсек был тих, но сквозняк доносил какое-то неспокойствие. Косте впервые за долгое время мучительно захотелось уюта и полноценного обеда с первым, вторым и третьим.
Он опять схватил куртку, выскочил вниз, купил в универсаме пачку быстрых супов «Раз – и готово», спагетти, коробочку корейского салата, вино «Сангрия» и торт-мороженое с башнями из бизе.
На подъездной двери висел листок с эрэнъевской свастикой. Те же листки мелькали сегодня на улице на стенах, но Костя по дороге не остановился. Сейчас прочел:
«Еврейский трансплантарий торгует русскими почками! Долой жидов из ЦМРИА!»
Костя видел это и раньше и спрашивал Миру, не подаст ли в суд. Мира тогда сказала:
– Суды, кисугя, завагены исками. Кгевету уже не пгинимают. Тогько кгиминаг».
Света в подъезде опять не было. Лифт не ходил. Костя побежал вверх по лестнице и кого-то нагнал. Человек поднимался тяжело, но бесшумно. По железной кубышке Костя догадался, что это Чемодан, замедлил прыть и пошел за ним. У окон, между этажами, Костин взгляд упирался в чемодановские руки и ноги. Руки были неслесарски тонкие, а на ногах сандалеты. В таких не ходят зимой и не чинят сантехнику.
– Вить, у нас течет кран, – сказал Костя. – Поможете?
– Щас – нет, – был ответ. Чемодан остановился, поставил чемодан на пол. Железная кубышка почему-то не громыхнула. Опустилась глухо, словно набитая мягким. Слесарь достал блокнотик и что-то корябнул карандашом.
– А когда? – спросил Костя.
– Тогда.
«Действительно, шиз», – подумал Костя.
У себя на этаже они разошлись по отсекам. Двери хлопнули от сквозняка.
Дома Катя лежала на тахте, делая комариными ногами упражнения для похудения икр, и смотрела первые вечерние сенсационные вести: главный прокурор Стервятов арестован у проституток.
– Видишь, – сказал Костя.
Новость, как нарочно, подтверждала его идею.
– Что – вижу? – спросила Катя.
– Что у всех тайная жизнь.
Костя прилег к Кате, обнял ее за плечи и притянул к себе.
– Ты про кого? – ядовито сказала она.
– Про…
И тут раздался жуткий вопль.
– Бомжи, – дернулась Катя.
– Какие бомжи?
– Их выпустили сегодня днем. Зверино завыли. Костя вскочил.
– Подожди, – робко сказала Катя. Минуту молчали и смотрели друг на друга.
– Караул! Помогите! – крикнули с лестницы. Костя выскочил и бросился на крик.
– Костя, осторожно! – раздалось ненужное Катино напутствие.
На площадке было пусто, на чердачной лестнице пусто, но чердачная решетка распахнута, и сверху доносился тихий неприятный стук.
Костя влетел на чердак.
Перед ним стоял Серый, сложив на груди руки. Маленький, в опрятной шинели и цигейковом треухе, он был похож на Наполеона.
В правом углу, у бывшего лежбища, Опорок швырял о стену Поволяйку. Она падала, он поднимал ее за ворот и швырял опять. Знакомая красная кофточка билась, как мячик.
– Не части, – руководил Серый. Опорок в азарте жахнул по кофточке резко и коротко, как гасят в баскетболе свечу.
– Размазывай, говорю! Чё частишь?
Костя подскочил к Опорку и схватил его за руки.
– Иди отсюда, – беззлобно сказал Опорок.
– Да-да, иди, – сказал Серый.
– Вы ее убьете! – крикнул Костя. Опорок улыбнулся.
– Ну, – подтвердил он.
– Нюра, пошли со мной, – позвал Костя.
Поволяйка лежала.
Костя шагнул к ней, но Опорок прихватил его сзади мощной медвежьей рукой, как девушку.
Костя отвел руку.
Тогда Опорок толкнул его в подколенный сгиб, вскочил ему на колено, как на ступеньку, развернулся, набирая размах, и ударил в ухо.
Они повалились, Костя – навзничь, Опорок – на него, но успел изогнуться, поджать колени, приземлиться на корточки и вскочить.
Это было настоящее, классическое тхеквондо.
Опорок наступил Косте на грудную клетку.
– Давай, – сказал Серый.
Опорок помахал ногой и рубанул косолапой ступней Косте по ребрам.
25
ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ
Поволяйка уцелела, их забрали уже всех троих, а Касаткина отвезли в двухсотку в реанимацию.
Лежал Костя сутки трупом. Впрочем, отделался он дешево. Сломано было ребро и отбиты легкие и почки. Несильное сотрясение мозга, гематомы и челюстная травма не представляли опасности. В воскресенье его перевели в общую палату.
Несколько дней он плевался и писал кровью. Гипсов на ребро не ставили и обещали, что болеть будет долго.
Болело и ребро, и под ребром, и везде. Под ребром боль была адская.
Мира считала, что это почки, а Костя – что битье. Почки действительно могли быть плохими в бабушку. Но Костя надеялся, что болело на нервной почве. И все же, попав в больницу, увлекся и стал искать у себя болезни. На самом деле, есть он давно не в состоянии. Решил, что болен нефритом, панкреатитом, холециститом, желчно-каменной и в придачу туберкулезом. В Костином отбитом мясе источником боли было всё.
В воскресенье на рентген он полз полдня. Легкие оказались чистые. До радиоизотопной ренографии дали отлежаться и отдохнуть.
Мира положила его к себе и предложила по блату даром отдельный бокс. Костя отказался.
В палате лежали еще трое, люди как люди: бухгалтер Николай Иванович в очках, бухгалтерски вникавший во всё, Иван Николаевич, равнодушный алкоголик, и человек без свойств и имени, накрытый газетой.
В понедельник 29 марта, первый Костин палатный день, пришла Катя, слава Богу, без кульков. Стряпня была бы пыткой. Кроме того, для ренографии Мира велела «погогодать».
Катя принесла гиацинт и гоголь-моголь. И есть вдруг захотелось. На еду, однако, не было сил. Шея держалась плохо, челюсть воспалилась и еле двигалась. Косте после всего хотелось нежности. Гоголь-моголь был именно то, что надо. Катя поняла и расстаралась, хоть была неумеха. В скользкой сахарной яичной массе попадались сопли белка и комки желтка, но Костя глотал с наслаждением. Гоголь-моголь сам утекал внутрь и утешал, как любовь.
Костя не мог оторваться от нектара, как Жирный от пирожков. Он заглотал всю банку, яиц двадцать. Хотел еще – больше не было. Вьшизал края и стенку, докуда достал язык.
Катя рассказала, что бомжи опять в ИВЗ, Нюрку Поволяеву выпустили, у нее выбиты передние зубы. Катя собрала ей гуманитарную помощь в узелок, чистые тряпочки, чай, масло. Отнесла. Жалко ее.
