Погром среди ясного неба - Наталья Николаевна Александрова
Впрочем, он и сам не собирался об этом распространяться – кому же охота рассказывать, как тебя отлупила представительница «слабого пола»!
– Скотина ты! – с чувством сказала я уже из лифта. – Довести девчонку до того, что она сбежала в чем есть, даже вещи не взяла! Теперь если с ней что случилось, то ходи да оглядывайся, как бы кирпич на голову не упал или люк под ногами не открылся!
Виталик ничего не ответил.
Дома меня встретил Бонни. Сперва он кинулся ко мне с намерением облизать с ног до головы, но на полпути вдруг остановился и грозно зарычал.
– Ты что, Бонечка, ты что, не узнаешь меня? Ты не рад мне? – спросила я удивленно.
Бонни пару раз махнул своим здоровенным хвостом, чтобы показать, что мне-то он рад, его отношение ко мне не изменилось за время нашей непродолжительной разлуки. При этом он, как уже не раз бывало, смахнул с тумбочки телефон. Однако, продемонстрировав свои чувства ко мне, снова зарычал. На этот раз я поняла, что рычит он не на меня, а на Надин потрепанный чемодан.
– Вот оно что! – проговорила я, задумчиво разглядывая этот чемоданчик. – Может быть, от него пахнет другой собакой…
Услышав знакомое слово, Бонни снова рыкнул.
Первым делом я, конечно, покормила Бонни, а потом открыла чемодан и приступила к изучению его содержимого.
Конечно, в чемодане были кое-какие женские вещички – несколько блузок, футболок, пара свитеров, белье, косметика. Все бедноватое, немодное, простенькое – это неудивительно, ведь Надя жила в глухой деревне, да еще и без матери.
Но на дне чемодана я нашла кое-что более интересное.
Там лежали несколько глиняных кукол – примерно таких, как те, каких я видела у Егора Ивановича и в квартире Боровиков, – и два больших альбома с рисунками.
Куклы были знакомые, только в других платьях и с разными выражениями лиц. Была кукла печальная, заплаканная, и уголки губ опущены. Глядя на эту куклу, хотелось пригорюниться и сидеть у окна, тоскуя, как царевна Несмеяна. Была кукла счастливая, как говорят: «Рот до ушей, хоть завязочки пришей!» Готова прозакладывать что угодно, что если в доме на видном месте будет стоять такая кукла, то всей семье будет хорошо – муж не станет ругать жену за подгоревшую кашу и пересоленный суп, дети не станут ныть по утрам, собираясь в школу, собака не будет писать на коврик у двери, а кот не станет линять на новое покрывало. Удивительный у девушки талант!
Потом я разложила рисунки на полу в гостиной и принялась их рассматривать.
Честно говоря, я не очень-то разбираюсь в рисовании и живописи, но тут еще раз убедилась, что у Нади большой талант. Все рисунки были очень выразительные, живые, я как будто своими глазами увидела то, что окружало Надю в ее прежней, деревенской жизни.
Здесь были нарисованы бедные покосившиеся домики на краю темного леса, припорошенные снегом дровяные сараи, замшелый колодец с журавлем, старый дуб с грубой, морщинистой корой, напоминающий мрачного, угрюмого, молчаливого старика, склонившаяся над ручьем плакучая ива, красивая задумчивая корова, чумазый мальчишка с самодельным корабликом в руке, свернувшаяся клубком дворняга, просто спутанная ветром трава с несколькими затерявшимися в ней полевыми цветками.
Видно было, что все это Надя рисовала с натуры, но в ее рисунках не было скучного правдоподобия, напоминающего ученическую фотографию, – в каждый штрих, в каждую линию она вложила часть своей души, часть себя, поэтому и деревья, и дома, и травы на ее рисунках казались живыми, одушевленными.
Во втором альбоме были собраны портреты Надиных односельчан. В основном здесь были старики и старухи, видно, молодежи в их деревне почти не осталось.
Я сразу узнала Егора Ивановича – его лицо было схвачено очень точно, с характерным выражением недоверия и печали. Его Надя рисовала чаще других – видно, ей было проще уговорить его позировать, чем остальных односельчан. Были тут портреты собаки – той самой крупной и чрезвычайно пушистой дворняги. Собака была нарисована с большой любовью, несомненно, это была Надина собака. Вот отчего так недоволен Бонни!
Я отложила в сторону просмотренные рисунки и увидела следующие, которые очень отличались от остальных. От этих рисунков на меня повеяло зимним холодом и каким-то непонятным страхом, прямо мороз пошел у меня по коже.
На первом рисунке была скупо, буквально несколькими точными штрихами нарисована зимняя ночь. Заснеженные кусты, сугробы, следы на снегу, и от всего этого веяло жутким холодом и одиночеством. На этом рисунке не было людей, но я почему-то почувствовала, что скоро они должны появиться.
И действительно, на следующем рисунке появилась женщина. Она бежала по той же заснеженной равнине, прижимая к себе какой-то сверток.
Какой?
По той нежности, бережности, с которой она прижимала этот сверток к груди, я поняла, что это – ребенок, совсем маленький, может быть, новорожденный. И еще… во всей фигуре женщины, в ее движениях, в повороте головы чувствовался страх. Страх и безнадежность. Она убегала от кого-то и не надеялась убежать. Погоня еще не была видна на рисунке, но в каждой детали чувствовалось ее неотвратимое приближение.
А на следующем рисунке та же женщина тянула руки из проруби, точнее – из полыньи, рот ее был раскрыт в беззвучном крике…
И еще один рисунок.
Заснеженный куст, а под ним, на обледенелой земле, лежит завернутый в одеяльце ребенок.
На пол рядом со мной плюхнулся Бонни. Он уставился на Надины рисунки и вдруг запрокинул свою огромную голову и завыл.
– Бонни, прекрати сейчас же! – строго прикрикнула я на него. – Имей совесть! Соседи подумают, что у нас что-то случилось, и вызовут милицию! Объясняйся потом с ними…
Бонни посмотрел на меня с недоверием – да ладно тебе, что, соседи меня не знают, что ли… Но выть все же прекратил.
А я еще раз перебрала эти рисунки и поняла, что это такое.
Эту серию Надя рисовала не с натуры. Она изобразила здесь события той трагической ночи, о которой мне рассказывал Егор Иванович. Ночи, когда погибла ее родная мать, а он подобрал крошечную девочку, которой суждено было стать его дочерью.
Значит, Надя знала тайну своего рождения… Интересно, от кого?..
– Вот так вот, – закончила я свой рассказ и протянула Егору Ивановичу папку с рисунками.
Надин чемодан я оставила у себя, а рисунки принесла в больницу.
– Ох, чуяло мое сердце, не нужно было ее в город отпускать! – Егор Иванович застонал и дернул себя за бороду. – Ох, доченька
