Наталья Александрова - Блондин на коротком поводке

Наталья Александрова

Блондин на коротком поводке

Все смешалось в доме Гусаровых.

Виктория Федоровна, Дашкина мать, рыдала, лежа поперек антикварного дивана, обняв неописуемое свадебное платье, и, тряся холеным полным подбородком, повторяла:

— Платье от Фигуриной! Чего мне это стоило! Я не о деньгах говорю! Ах! Я обещала Морозовой отдать свой гобеленовый гарнитур… Ах! Этого никому не объяснишь!

Дальнейшее терялось в рыданиях.

Сама Дашка стояла посреди комнаты, сжав губы, и время от времени выкрикивала:

— Мама, замолчи! Не тебя выставили из дома, как воровку! Мама, замолчи сейчас же!

Самое удивительное, что она оставалась такой же красивой, как всегда, — ее не портили ни сжатые в ниточку губы, ни пятна на щеках.

Леонид Ильич, Дашкин отец, осторожно подбирался к жене и норовил погладить ее по широкой жирной спине в целях утешения, но Виктория Федоровна отталкивала его с гримасой отвращения и рыдала пуще прежнего, безутешно восклицая:

— Я упустила канапе карельской березы! Что скажет эта старая мегера Сковородникова!

Горничная Женя, сутуловатая невзрачная девушка с прилизанными волосами неопределенного цвета, стояла у стены, потупив бесцветные глазки, и периодически взглядывала на хозяев с выражением то ли тихой паники, то ли врожденного кретинизма.

Илья Андреевич, Дашкин дед и самый симпатичный, на мой взгляд, член этой семьи, неподвижно сидел в глубоком резном кресле, оперев подбородок на серебряную рукоять трости, и смотрел поверх голов своих домашних с выражением скорби и скуки.

Я огляделась по сторонам и попыталась исчезнуть, но Леонид Ильич заметил мой маневр и взвился:

— Катя, останься, ты хорошо действуешь на Викторию Федоровну, она при тебе успокаивается!

— Правда, Катька, побудь еще немного, — сквозь зубы, с фальшивым оптимизмом попросила Дашка, — должен же быть хоть один нормальный человек в этом дурдоме!

Тут же она всем корпусом развернулась к матери и тонко, истерично выкрикнула:

— Ты всегда думаешь только о себе! Это моя, моя свадьба расстроилась! Это меня выгнал жених! Выгнал, как последнюю воровку! А ты твердишь о каком-то гарнитуре!

Я машинально отметила, что даже этот истерический всплеск не сделал ее хуже, не испортил ее удивительную красоту.

Леонид Ильич внезапно вскочил во весь свой немаленький рост с перекошенным лицом и закричал неожиданно высоким дрожащим голосом:

— Я это все понимаю! У вас свои трагедии! У вас свадьба! У вас карельская береза! У вас платье от Фигуриной! А что я не смогу подойти к Руденко — на это вам наплевать! А деньги, между прочим, вы любите! Как я теперь с ним буду разговаривать, а? Это крах!

— Ты что, папа, — тихо, с мучительным напряжением в голосе проговорила Дашка, повернувшись к нему. — Ты правда считаешь, что я воровка?

— Ничего я не считаю! — Леонид Ильич махнул рукой и отступил в угол гостиной.

Где-то вдалеке, в стороне прихожей, подал голос домофон. Горничная беззвучно исчезла и через минуту снова возникла на пороге, доложив с непонятной мстительностью в голосе:

— Это Филипп Александрович!

— Только его не хватало! — простонала Дашка. — Надеюсь, ты сказала, что нас нет дома?

— Он не спрашивал, — отрезала Женя, — и уже поднимается!

— В доме всегда чужие люди! — простонала Виктория Федоровна. — Я даже не могу…

— Как следует порыдать, — подсказала Дашка, зло скривив рот.

Горничная снова растворилась, и через несколько секунд в дверях появился Филипп — друг Дашкиного бывшего жениха, невысокий смазливый парень с неприятным и нервным выражением лица.

— Ну, что тебе? — Даша шагнула к нему, опустив углы рта. — Что тебе нужно? Мало всего того, что случилось? Чего ты хочешь? Полюбоваться моим унижением?

— Даша! — он протянул руку, как будто хотел успокоить ее, но на полпути передумал, и рука безвольно повисла. — Даша, я обязательно должен сказать тебе одну очень важную вещь, но… — он почему-то покосился на меня, — только один на один…

— Я знаю! — вскрикнула вдруг с дивана Виктория Федоровна. — Я уже всем мешаю! Всем мешаю в собственном доме! — И она затряслась в новом приступе рыданий.

— Ты видишь, что сейчас не до тебя? — сквозь зубы, дергаясь красивым лицом, прошипела Дашка. — Ты видишь?

— Это очень важно! — вскрикнул Филипп, взмахом руки подчеркивая свои слова, и снова странно посмотрел на меня.

— Подожди… ну подожди там! — едва удерживаясь, чтобы не закричать и не разрыдаться, Дашка махнула рукой в сторону зимнего сада и добавила, умоляюще взглянув на меня: — Проводи его…

Я поспешно взяла Филиппа за локоть, но он сбросил мою руку и, опять странно покосившись на меня, направился к большой застекленной лоджии, опоясывающей несколько комнат, которую в доме Гусаровых называли зимним садом. Я вошла вслед за ним в теплое влажное помещение, полное пряно пахнущих растений и журчания воды, и хотела спросить, чем он так озабочен, но он снова с такой неприязнью взглянул на меня и так отшатнулся за толстый ствол манстеры, что я недоуменно пожала плечами и вернулась в гостиную.

Там нарастал скандал. Виктория Федоровна снова зарыдала, и всхлипывания вдруг перешли в ритмичный одышливый хрип.

— Ну вот! — вскрикнул Леонид Ильич. — Я этого и боялся! Она все-таки устроила себе приступ.

— Вы… все… будете только рады… если я умру!.. — выкрикивала несчастная женщина сквозь хрип и сипение в бронхах. — Я всем мешаю… мешаю всем в собственном доме…

— Не болтай ерунды! — муж озабоченно вертел головой. — Женя! Женя! Где ингалятор? Где Женя? Когда не надо, болтается под ногами, а когда надо, ее вечно нет! Женя!

Скрипнув суставами, поднялся из глубокого кресла Илья Андреевич — высокий, сухой, удивительно спокойный, в два шага подошел к невестке, протянул невесть откуда взявшийся ингалятор. Виктория Федоровна неохотно вдохнула спасительный препарат — ей хотелось еще немножко поумирать, — отдышалась и прикрыла глаза.

Муж поднял ее под локоть и медленно повел в спальню.

Дашка с шумом выпустила сквозь зубы воздух и завертела головой:

— Где Филипп? Он что-то хотел сказать… Пусть говорит и проваливает, не хочу его видеть…

— Он в зимнем саду, — напомнила я.

— Ах да…

Она распахнула стеклянную дверь, впустив в гостиную влажное тепло, и крикнула в лоджию:

— Филипп!

Из зимнего сада никто не отозвался.

— Он что там, в прятки играет, — недовольно поморщилась Дашка, — он не понимает, что мне не до него?

Я вошла в зимний сад и огляделась.

На неровно выщербленной, искусственно состаренной керамической плитке пола, имитирующей полы древнеримских бань, были расставлены кадки и горшки с пальмами, лимонными и апельсиновыми деревьями, экзотическими цветами. Тихо, умиротворяюще журчал небольшой фонтанчик, льющийся из грубого постамента терракотовой статуи.

Филиппа не было видно.

Точнее, его не было видно, пока я не опустила взгляд. Тогда я заметила замшевый ботинок, торчащий из-за кадки с пальмой.

Не веря своим глазам, я обошла пальму и увидела все остальное.

Филипп лежал на боку, неестественно вывернув голову и поджав под себя правую руку. На керамической плитке под его головой темнело большое пятно неправильной формы.

В тот же момент я подумала, что вот теперь-то и случилось самое страшное. И это совсем не смерть Филиппа, хотя сама по себе она ужасна. Просто эта смерть напрямую касается меня. Я даже самой себе не могла объяснить, отчего это так, просто поняла, что отныне наши судьбы с Дашкой неотвратимо связаны, что только теперь, после пятнадцати лет нашей дружбы, я займу в ее жизни самое главное место.

Мы познакомились с Дашкой очень давно — она въехала в меня на санках, когда целая куча-мала копошилась на горке. Вернее, мы находились уже под горой, все валялись на снегу.

Дашка не сумела вовремя свернуть в сторону, и острые полозья едва не пропороли мне щеку. Дашка испугалась больше меня, она вообще была девочка добрая и не любила ссор и критических ситуаций. Тогда все обошлось, полозья только чуть-чуть порвали мне куртку, и, поскольку она была не новая, родители даже не ругались.

С того времени мы с Дашкой подружились. Дом был большой и новый, народу в нем жило несметное количество, мы с Дашкой встречались во дворе, а когда осенью пошли в школу, которую выстроили по соседству, то с радостью обнаружили, что оказались в одном классе — первом «Б».

Мы сели за одну парту, и с этого времени началась наша официальная дружба, то есть все — одноклассники, учителя и родители — поняли, что мы близкие подруги.

Действительно, мы почти не разлучались. Утром поджидали друг друга возле подъезда, в школе сидели рядом, после уроков вместе отправлялись в бассейн или на кружок рисования.