Виктор Пронин - Голоса вещей
Слушай… «С Лавриковым нас познакомила Зозулина. Когда мы предложили ему подзаработать, он согласился, спросил, сколько составит его доля…»
Ксенофонтов прошелся по комнате, постоял у открытого окна, присел на подоконник. У Зайцева было выражение, с которым смотрят на заезжего фокусника — и посмеиваясь над ним, и в то же время ожидая чего-то необыкновенного.
— Скажи, а ты спрашивал у них о той женщине… Как ее… Зозулина? Что о ней сказал шофер?
— Есть его показания. Вот они… «Отношения у нас были деловые, до личных не дошло, хотя я об этом и жалею. Красавицей ее не назовешь, но гостя принять умела, бутылочка всегда в запасе была, за собой следила…» Так выражается шофер. А вот слова Песецкого «… Любила Зозулина красиво пожить, потому и муж от нее ушел. Приторговывала левым товаром, в универмаге об этом знали, но отделывались общественным порицанием. В квартире у нее всегда было что выпить, было чем торгануть…» Ты что, заснул?! — возмутился Зайцев, увидев, что Ксенофонтов сидит с закрытыми глазами.
— Что? — встрепенулся тот. — А… Нет. Скажи, а о ноже ты спрашивал?
— Зачитать? — Зайцев полистал дело. — Вот что говорит Лавриков: «…Нож был довольно большой, с черной блестящей ручкой». Все. Красавец слесарь говорит то же самое. «…Нож самодельный, ручка из темно-зеленой пластмассы на заклепках, общая длина — сантиметров тридцать…»
— Шофера можешь выпускать, — безмятежно сказал Ксенофонтов, и слова его прозвучали с вызывающей самоуверенностью.
— Как? Прямо сейчас? — опешил Зайцев.
— Не знаю, как у вас принято. Можешь, сейчас, можешь, завтра. Наверно, положено какие-то документы оформить.
— Ха! — развеселился Зайцев. — Я бы так и поступил, дорогой друг, если бы не одна подробность, сейчас ее покажу. — Зайцев был явно распотешен. Он легко поднялся, вынул из-под сейфа продолговатый предмет, завернутый в газету. Это был нож. Сантиметров тридцать длиной, с пластмассовой ручкой, прикрепленной к стальной пластине двумя алюминиевыми заклепками. — Понял? Нож, тот самый. Наши ребята нашли его сегодня утром. Знаешь у кого? У шофера. Оба кандидата в убийцы подтвердили, что это тот самый нож. Тогда я вызвал соседа Зозулиной. Он тоже признал свою продукцию. Такие дела, Ксенофонтов. Согласись, что невиновному незачем уносить с собой орудие преступления.
— А зачем преступнику хранить нож у себя?
— Он был хорошо спрятан. Его нашли миноискателем. Все вокруг знали о преступлении, и выбросить нож было не так-то просто.
— Даже для шофера? — усмехнулся Ксенофонтов.
— О! — воскликнул Зайцев. — Если бы все преступники так рассуждали… Этого не бывает, Ксенофонтов. Что-то им всегда мешает поступать разумно и толково. Они постоянно совершают глупости. Иногда эти глупости им мешают, иногда помогают, создают некую непредсказуемость поступков… А разве вся та пьянка не глупость? Вот так-то. — Зайцев завернул нож в газету и снова сунул его под сейф.
— Слушай, старик, меня внимательно, — со значением проговорил Ксенофонтов. — Ты можешь совершить грубейшую юридическую ошибку. Сейчас я расскажу тебе о ходе моих рассуждений…
— А зачем? — спросил Зайцев. — Зачем, если они ложные?
— Как знаешь, — обиделся Ксенофонтов. — Но не торопись. Истинно говорю тебе — отпусти шофера, не бери грех на душу.
На следующий день друзья опять встретились в вареничной. Зайцев выглядел не столь самоуверенно, как накануне, а Ксенофонтов с аппетитом уминал творожные вареники, окуная их в жидковатую полупрозрачную сметану.
— Ну как? — спросил он. — Ты уже отпустил убийцу?
— Знаешь, — промямлил Зайцев, — вчера твои слова произвели на меня… мм… некоторое впечатление. Да, и я решил отдать на исследование и нож, и газету, в которую он был завернут.
— Смелое решение.
— Эксперты утверждают, что эта газета… Ее получает слесарь Песецкий. На ней нашли номер его квартиры… И почтальон подтвердил. Видишь ли, самого номера там нет, эта часть газеты оторвана, но на следующей странице остался след, вдавленный карандашом. Его-то и удалось обнаружить. Перед первой экспертизой была другая задача — доказать, что бурые пятна есть не что иное, как кровь, установить группу…
— Надо же, — без всякого интереса проговорил Ксенофонтов. — Чего не бывает на белом свете.
— Очевидно, Песецкий не только оговорил Лаврикова, но и подбросил ему нож. Ведь у него было несколько дней… Верно?
— Слушай, а не взять ли нам еще по компоту, а? — скучающе спросил Ксенофонтов.
— Но как ты его все-таки вычислил? Почему ты решил, что шофер невиновен?
— А! Как-нибудь я расскажу тебе об этом. Посмотри на девушку за соседним столиком… Тебе нравится?
— Ну, виноват! — вдруг закричал Зайцев. — Виноват. Каюсь. Больше не буду.
— Вы слышите? — обернулся Ксенофонтов к девушке. — Слышали, что он сказал? Зайцев, повтори.
— Девушка, — он повернулся к ней со стулом, — я очень виноват перед этим молодым человеком с разновеликими усами. Я грубо и бесцеремонно оскорбил его, усомнился в его способностях и прошу вас засвидетельствовать мое искреннее раскаяние.
— Девушка, простим его? — спросил Ксенофонтов.
Она кивнула, не зная, как себя вести.
— Значит, так… Четыре тараньки. Согласен на такой штраф?
— Что?! Да мне самому придется вступить в преступный сговор, чтобы достать их!
— Как знаешь. Девушка, скажите…
— Хорошо! — с отчаянием проговорил Зайцев, словно преодолевая в себе что-то. — Но если меня посадят…
— Тебе не мешает пройти и через это, а то слишком легко ты относишься к судьбам людским, — жестко сказал Ксенофонтов. — Но ты не трусь. Мы будем свидетелями защиты, верно, девушка? Кстати, как вас зовут?
Вечером приятели сидели в жестковатых изодранных креслах. Перед ними на низком столике стояли две бутылки пива. Оба молча и сосредоточенно колотили окаменевшими тараньками о край стола, мяли их, теребили, так что с рыбешек сыпалась мелкая сухая чешуя. Ксенофонтову первому удалось подцепить ногтем кожицу и очистить часть спинки. Он отодрал покрытое кристалликами соли волоконце и, налив пиво в граненый стакан, полюбовавшись высокой уплотняющейся пеной, с наслаждением погрузил в нее свои обкусанные усы. Переведя дух, он облизал пену с усов, отковырнул от спинки еще один ломтик и бережно положил его у стакана.
— Когда-нибудь, Зайцев, ты станешь хорошим следователем, тонким и проницательным, настоящим мастером своего дела. Но пока тебе нужно только стремиться к этому, — начал Ксенофонтов.
— Согласен, — покорно кивнул Зайцев.
— Тогда слушай. Все очень просто. Я в своих рассуждениях исходил из того, что один из этих двух — убийца.
— И я исходил из того же!
— Не понимаю я твоего нетерпения, Зайцев, не здесь его надо проявлять и не сейчас. О чем это я говорил… Да, о твоем деле… Так вот, ты не учел, что второй — не просто невиновный, он еще и оговоренный, оклеветанный. А убийца не только совершил преступление, но еще и подсунул нож невинному, свалив на него то, что совершил сам. Поэтому их отношение друг к другу не может быть одинаковым. Если убийца, возможно, жалеет жертву своего оговора, сочувствует ему, то оклеветанный ненавидит убийцу всеми силами своей души. Ведь тот не только убил женщину, но и его пытается посадить на скамью подсудимых. Вместо себя. Поэтому достаточно спросить у них друг о друге, чтобы сразу определить, кто убийца. Из их ответов совершенно бесспорно следует, что преступник — Песецкий.
— Да, Лавриков выразился о нем довольно резко.
— Заметь, — Ксенофонтов поднял длинный указательный палец, — ожидаемо резко, объяснимо резко. Его взвинченность и вялость ответа убийцы не случайны.
— Дальше! — бросил Зайцев.
— А дальше я задаю проверочный вопрос: как они относятся к убитой? И здесь их ответы должны отличаться. Пусть еле уловимо, но они не могут быть одинаковы. Для оговоренного — Зозулина такая же жертва, как и он сам, причем жертва того же человека. И он невольно, сам того не замечая, будет искать в ней, в ее характере, поступках нечто оправдывающее. Убийца, наоборот, ищет в ней отрицательное, что уменьшает его вину, он стремится заранее преуменьшить тяжесть своего преступления.
— В общем-то, допустимо, — с сомнением проговорил Зайцев.
— Что значит допустимо?! — возмутился Ксенофонтов. — Расхождения в показаниях могут оказаться большими или малыми, заметными тебе или заметными мне, но они обязательно будут. И суть расхождений жестко определена: убийца женщину осуждает, невиновный ее оправдывает.
— Ладно, ладно, не суетись. А что дал тебе вопрос о ноже?
— Разберемся и с ножом. Он лежал на подоконнике. Им не пользовались во время застолья, не было надобности — стол накрыт на троих, все обеспечены приборами. Поэтому убийца, который схватил нож и нанес им удар, а потом, удрав с этим ножом, неизбежно знает о нем больше. И действительно, слесарь сказал, что нож самодельный, а шофер смог вспомнить только его размер. Слесарь знал, что ручка пластмассовая, на заклепках, а шофер сказал лишь, что она блестящая. То есть знания о ноже у слесаря и шофера при всей похожести резко отличаются качественно. Качественно, Зайцев! А характер различий полностью совпадает с расхождениями в ответах на другие вопросы. Преступление оставило следы, иначе не бывает.
