Людмила Милевская - Ты маньячка, я маньяк или А пес его знает
Она удивилась:
— Да у тебя же костюмов тьма! Именно этот понадобился?
— Да, именно этот. Уж мне виднее.
— Тогда и не говори, что капризная я.
— Зачем? Об этом и так все знают. Из-за чего, по-твоему, мы так припозднились? Да-аа. Придется нам ехать ночью, — сердито пробурчал Леонид Павлович, бросая озабоченный взгляд на «брегет» — наследство от деда.
Часы утверждали, что вечер поздний, однако было еще светло. Остывающее солнце торопливо уносило гаснущие лучи за горы, но сумерки создавались пока лишь листвой деревьев, раскинувшихся пышными кронами над петляющей лентой дороги. Казалось, день продолжается, тем ни менее близилась черная южная ночь. Солнце еще разбрызгивало свои, спешащие на запад лучи, то тут то там, но из горных лесов уже выползал влажный таинственный холодок.
Этот холодок наполнил вдруг Евдокию плохими предчувствиями.
«Зачем я Ленечку злю? — ежась, удивилась она. — Зачем придираюсь? Надо мне паинькой быть».
Она робко спросила:
— Может, остановимся в ближайшем мотеле?
Лагутин рассердился:
— Зачем это?
— Чтобы ночью не ехать.
— Еще чего. Я только что тебе толковал: у меня завтра важная встреча. К тому же, ночью только и надо ехать: не жарко и дорога пустая. А ты, если устанешь, ложись на заднее сиденье и спи.
— Нет-нет, я спать не хочу, — бросилась заверять Лагутина Евдокия, и вот тут-то случилось ужасное.
Случилось то, чего она страшно боялась.
Случилось даже хуже! Гораздо хуже!
Пес дремал и видел сон. В этом сне его звали Бродяга, часто ласкали и вкусно кормили…
И вдруг он проснулся от странного ощущения: все то, что доселе сладко тяжелело в желудке, вдруг вздыбилось и запросилось наружу. Пес еще героически сдерживал натиск барашка, но рвотные спазмы давили сильней и сильней — пес гмыкал; барашек шел на таран. Пес понимал: долго ему не выстоять — еще немного и случится… непоправимое.
— Что это? — насторожился Лагутин, оглядываясь назад и прислушиваясь к «гмыканью» пса.
Пес сидел за его спиной, он опять пса не заметил. Евдокия же, поняла что происходит, и обомлела.
«Это конец! — пронеслось у нее в голове. — Что сейчас будет!»
И все же она, уповая на чудо, попытала прикинуться дурочкой:
— Ты о чем, дорогой?
— Я о звуках. Что это? Неужели не слышишь? Там что-то живое!
— Нет, тебе показалось…
Спазмы усиливались, пес давился, Лагутин уже психовал. Он вопил:
— Что за звуки? Что ты опять притащила?
Евдокия пожимала плечами:
— Какие звуки? Их нет!
И… И… И-иии!!!
И барашек прорвался!
Фонтаном!
Бедные кресла! Бедный костюм! Бедный пес…
Впрочем, трудно сказать, кто из них был бедней: собака, кресла, костюм, женщина или мужчина, или подушки. Всем было плохо.
Лагутин вопил:
— Это Армани! Черт вас дери! Мой костюм! Моя встреча!
Фонтанировал рыбой с барашком пес — гибли кресла — менял цвет пиджак от Армани.
— Леня, я не знаю как это сюда попало! — отчаянно клялась Евдокия и икала, икала, икала.
Уже не шутя. Уже на полном серьезе.
Первым опомнился сам Лагутин.
«Что я делаю? — ужаснулся он. — До истерики жену довожу. Фиг с ним, с костюмом…»
— Ладно, Даша, — обреченно махнул он рукой, — убери из машины это убожество и поехали. Уже почти ночь, а нам кресла еще надо мыть у ближайшей колонки. Фу-уу! — брезгливо сморщившись, он отвернулся.
Евдокия растерянно оглянулась на пса — пес с барашком расстался и скис. Поникнув ушами, глазами и носом, и головой, он грязным комом сидел на полу, источая чувство вины, неприятные запахи, страх и одиночество. Он был жалок сердцещипательно.
Евдокия еще раз икнула и спросила у мужа:
— Как — убери? Леня, как я его уберу?
— Как?! — опять психанул Лагутин. — Хорошим пинком под зад! Только так с ним и надо! Эта дрянь такого здесь натворила, что, клянусь, сейчас брошу машину вместе с любимым костюмом и пешком отправлюсь домой со всеми твоими камнями и чемоданами! А-а, что это я? — разъярившись, вскочил он и, распахнув заднюю дверцу, со сладострастной ненавистью вышвырнул пса на обочину.
Пес покатился с обрыва. Евдокия, вжав голову в вплечи, услышала его визг откуда-то снизу. Визг резанул по ушам и смешался со слабым журчанием реки, петлявшей вместе с дорогой.
— Вот так-то! — злорадно воскликнул Лагутин, старательно вытирая руки о траву.
Однако машину свою он не бросил, как угрожал: брезгливо уселся за руль и медленно тронулся с места.
— Я приношу всем только беду-уу, — горько заплакала Евдокия, оглядываясь на дорогу. — Зачем я только его брала-аа!
— Вот именно, зачем ты его брала? — строго поинтересовался Лагутин.
— Я хотела как лучше, хотела его накормить, а теперь ты его уби-ил!
— Ничерта этой ходячей заразе не сделается. Дворняги живучие…
— Ой! Ой-ей-ей! — завизжала вдруг Евдокия. — Ленечка! Он карабкается! Он жив!
— Очень рад, — процедил Лагутин, сдерживаясь из последних сил. — Мавр сделал свое дело и может уходить, только как теперь быть с подушками? Про костюм я не говорю.
Он мог бы вообще не говорить: Евдокия его не слушала — она не спускала полных слез глаз с бедного пса, который уже смешался с кустами, с дорогой и превратился зовущую точку.
— Ленечка, миленький, — взмолилась она, — давай на минутку вернемся. Только посмотрим все ли лапки его целы…
Леонид Павлович хотел накричать на жену, но передумал.
«Может и за меня будет так же переживать, когда и я запаршивею», — подумал он и… развернул автомобиль.
Пес оказался цел. Он не сидел на обочине, а, прихрамывая, трусил — похоже, за Евдокией.
— Даша, только смотри, не трогай его, — предупредил Лагутин.
— Ленечка, я не буду, я с ним попрощаюсь, — пообещала она, бросаясь к бездомному псу словно к отцу родному.
Пес все понимал. Он знал и кто ему враг, и кто — друг. Опасливо скосив один глаз на Лагутина, он остановился и подался вперед, другим глазом радуясь Евдокие, но не решаясь к ней подойти.
Леонид Павлович предостерег:
— Да-ша!
— Ну, бродяга, прощай. Видишь, как плохо все получилось, — обливаясь слезами, пропищала она.
Пес видел и был не в обиде. «Что ж тут поделаешь, — говорили его глаза. — И хуже бывало. Жаль одно: опять пусто в желудке».
— Да-ша! — Лагутин был на пределе.
— Иду, Леня, иду.
Евдокия украдкой погладила пса и, приказав:
— Сиди, не смей ковылять за мной, — с громким ревом уселась в машину.
— Ну вот, началось! — воскликнул Лагутин, яростно нажимая на газ.
Пес не ослушался — остался сидеть на обочине, с тоской провожая автомобиль, уносящий ее, даровавшую счастье.
«Я так рассчитывал на тебя», — говорили его глаза.
Евдокия взгляд его расшифровала и завыла по-бабьи:
— Он так рассчитывал на меня! Леня! Милый!
— Нет, Даша! Нет! — рявкнул Лагутин, значительно превышая скорость.
Он, щеголь и чистоплюй, не мог представить себя и паршивого пса в одном пространстве.
«Из санатория утащила заразу», — догадался Лагутин и его едва не стошнило.
— Я так долго дышал одним воздухом с этим уродом! — ужаснулся он. — Ты чудовище, Даша! Чудовище!
— Я хотела его откорми-ить! — и нападала и оправдывалась Евдокия, не прекращая рева. — Это я виновата! Он лишнего съел! Он лет десять не кушал! А ты все имеешь! У тебя все есть, но тебе мертвый костюм важнее чужой живой жизни!
— Собачьей жизни, заметь!
— Да! Да! Собачьей жизни! Неужели трудно его осчастливить? Больного, голодного!
— Он же дряхлый. Он от старости скоро умрет.
— Вот и умер бы по-человечески. Есть же гостинницы для животных, там лечебницы, и стоят не дорого, тебе это тьфу…
— Даша, не зли меня! Даша, лучше молчи!
И она замолчала. Уцепившись побелевшими пальчиками в кресло, молчала, но слезы градом текли по бледным щекам. А потом к ней вернулась икота.
«Шантажирует, — заподозрил Лагутин. — И пускай. Скоро ей надоест, успокоится, а через час и вовсе забудет про старого пса».
Но вскоре он понял, что ошибается: жена не обманывала его. Она и сама испугалась и уже виновато смотрела на мужа, беспрестанно икая.
«Ну вот, весь мой труд насмарку, — сокрушенно подумал Лагутин. — Годы терпения и труда, все псу под хвост. Грязному мерзкому псу — откуда он только взялся на мою бедную голову? Неужели болезнь возвращается?»
Он внимательно, с пытливой тревогой посмотрел на жену — она, обнаружив смятение в его добрых глазах, поняла все и, устыдившись, сказала:
— Нет, Леня, не надо, он старый. Не беспокойся, я водички сейчас попью и икать перестану.
«Это можно остановить, если сразу, успею», — решил Лагутин и, поворачивая назад, сказал, потрепав по щеке жену:
— Он не старый, а пожилой, совсем как я.
И (о чудо!) Евдокия перестала икать.
