Элизабет Питерс - Лев в долине

Элизабет Питерс

Лев в долине

Владыка ужаса, хранитель славы,

Царь сердца всех земель.

Ты словно Сет великий и могучий

Иль лев, в долине рвущий коз.

Глава первая

I

– Дорогая моя Пибоди, – начал Эмерсон, – что-то я не пойму, куда подевался твой интерес к жизни. Раньше он бил фонтаном, даже подойти бывало страшновато. Небо нашего супружества обычно безоблачно, а все почему? Потому что мы с тобой живем душа в душу. Немедленно доверься своему избраннику, надежде и опоре! Нет для него большего счастья, чем лицезреть твое!

Конечно, Эмерсон заготовил эту речь заранее. Я бы заподозрила его в желании поднять меня на смех, если бы не знала, что за высокопарным стилем скрывается искреннее чувство. Мы с моим ненаглядным Эмерсоном действительно жили душа в душу с нашей первой встречи в Каирском музее.

Вообще-то с ядовитым ехидством будущего супруга я познакомилась в первые же секунды той памятной встречи. В страну фараонов я прибыла праздной туристкой, да к тому же, стыдно признаться, старой девой. И, едва ступив на легендарную землю, заразилась египтологией. Постепенно слабая хворь переросла в настоящую горячку. Но тогда, в музее, энергично отбиваясь от безжалостной критики, которую на меня обрушил бородатый тип с пронзительно-синими глазами, я и помыслить не могла, что скоро мы повстречаемся вновь. Знакомство продолжилось в более романтичной обстановке – в одной из заброшенных гробниц знаменитой Эль-Амарны.

Должна признаться, что романтичной тогда была только обстановка, но никак не сам Эмерсон. Однако инстинкт мне подсказывал, что его ядовитые речи и презрительные гримасы – признаки пробуждающегося интереса. События доказали, что я не ошиблась.

Но вернемся на корабль, пересекающий лазурное Средиземное море. Мы стояли на палубе, ветер теребил волосы и одежду, а впереди уже виднелось египетское побережье, на которое нам предстояло высадиться еще до истечения дня. Одного этого, казалось бы, достаточно для восторга, но меня терзали смутные предчувствия.

Нас ждал новый сезон археологических изысканий, захватывающий и непредсказуемый. Мне не терпелось снова пробежаться по душным коридорам древних пирамид, где порхают летучие мыши, а под ногами хрустят засохшие плоды их жизнедеятельности. Я сгорала от желания заглянуть в погребальные камеры с их осклизлыми стенами...

В иное время я бы радостно предвкушала духоту, сырость и прочие изысканные наслаждения для истинного искателя древних сокровищ. Много ли женщин – особенно в конце девятнадцатого века – имеют столько поводов для блаженства, как я? И что значат по сравнению с этим какие-то глупые страхи?

Эмерсон – он предпочитает, чтобы к нему обращались по фамилии, так как свое имя Рэдклифф почему-то считает женственным и жеманным, – избрал меня своей партнершей не только в супружестве, но и в профессии, которой мы оба гордимся. Эмерсон – самый умелый добытчик египетских древностей, какие только видел мир. Не сомневаюсь, что его будут чтить как родоначальника научных раскопок, покуда на нашей неспокойной планете пребудет цивилизация. И рядом с его именем по праву станет красоваться еще одно – Амелия Пибоди Эмерсон. То есть мое.

Да простит читатель мой энтузиазм! Перечисляя достоинства Эмерсона, я всегда впадаю в раж. Начинаю я обыкновенно с его ума – недаром мой супруг так и норовит при каждом удобном случае подчеркнуть, что неглуп. Но не стыжусь признаться, что не последнюю роль в моем решении стать его спутницей жизни сыграла наружность Эмерсона. Все в нем – от темных волос и высокого лба до ямочки на подбородке (сам он предпочитает именовать ее «впадиной», почитая слово «ямочка» немужественным) – является образчиком мужской силы и красы (не знаю уж, насколько мужественно звучит для его уха последнее слово).

Мою внешность Эмерсон тоже оценивает высоко. Откровенно говоря, я никак не пойму, чем это вызвано. По-моему, женская красота – это нечто другое. Черты лица у меня слишком острые, взгляд слишком жгучий, вместо локонов цвета солнечных лучей – воронье гнездо цвета печной сажи, а фигура слегка тоща в одних местах и слишком обильна в других. На мое счастье, Эмерсон не разделяет моих взглядов на женскую красоту и находит меня особой весьма привлекательной.

Его большая загорелая рука легла на перила рядом с моей. Рукой джентльмена ее назвать вряд ли возможно, но на мой вкус мозоли и шрамы стоят целой пригоршни драгоценных перстней. Я помню, как ловко эти руки орудуют всевозможными инструментами, необходимыми в нашей общей благородной профессии, прежде всего ломом. Еще острее другие воспоминания – о нежных прикосновениях его рук, приводящих меня в трепет... Даже вспоминать об этом не могу без дрожи. Как бы не насажать на странице клякс.

Превосходных качеств у Эмерсона пруд пруди, нет только одного – терпения. Погрузившись в грезы, я не расслышала его вопрос. Не долго думая, он ухватил меня за плечи, повернул и заглянул в лицо. В меня впились горящие, как два сапфира, синие глаза. Белые зубы щелкнули над самым ухом:

– Что за чертовщина, Амелия?! Что за игра в молчанку? Никогда не пойму женщин, будь я трижды проклят! Твой долг – пасть на колени и возблагодарить небеса – и меня, между прочим, – за свалившееся на тебя счастье. Знала бы ты, как нелегко было уговорить зануду де Моргана уступить нам участок для раскопок! Потребовался безграничный такт, которым владею только я. Никто другой не добился бы успеха. И чем же ты мне платишь? Молчанием!

Любому, кто хоть немного знаком с ситуацией, было бы ясно, что Эмерсон снова предался своему излюбленному занятию – самообману. Мсье де Морган, глава египетского Ведомства древностей, действительно уступил нам территорию, на которой сам проводил раскопки годом раньше, хотя участок уже стал местом многих замечательных открытий. Однако «безграничный такт» Эмерсона, существующий исключительно в его воображении, здесь совершенно ни при чем. Не знаю точно, что заставило мсье де Моргана принять такое решение. Вернее, кое-какие подозрения у меня имелись, но я предпочитала о них не вспоминать.

Чтобы не углубляться в эту тему, я так объяснила свое сумрачное настроение:

– Меня огорчает Рамсес. Я надеялась, что хотя бы одно путешествие пройдет для разнообразия без неприятностей, но наш сын снова взялся за старое. Интересно, много ли найдется восьмилетних мальчишек, которых капитаны британских торговых судов грозят проучить, привязав к канату и бросив за борт?

– Это всего лишь цветистый оборот, преувеличение, на которые моряки так горазды! – отмахнулся Эмерсон. – Капитан никогда бы не осмелился на такое. Конечно, наш дорогой Рамсес озорник, он все время придумывает разные шутки, пора бы тебе, Пибоди, привыкнуть.

– Шутки?! На счету Рамсеса действительно хватает безобразий, но, насколько я знаю, он впервые вздумал подстрекать команду к мятежу!

– Глупости! Подумаешь, несколько невежественных матросов слишком серьезно отнеслись к его лекции о теориях господина Маркса...

– Нечего было вообще соваться к ним в кубрик! Они поили его спиртным, Эмерсон! Не спорь, я знаю. Даже несносный Рамсес не стал бы на трезвую голову так огрызаться на замечание капитана.

Эмерсон собрался было возразить, но, разделяя мою тревогу, не нашел что сказать.

– Тем более непонятно, – продолжала я, – почему команда не вытолкала Рамсеса в шею, а, наоборот, поделилась с ним своим драгоценным грогом – так, кажется, зовется это мерзкое пойло. Какое удовольствие могли найти эти люди в обществе нашего чада?

– Один из них мне сказал, что им понравилась его болтовня. «Силен же этот щенок разглагольствовать!»

Эмерсон не удержался от улыбки. Губы – одно из главных его достоинств, после живости ума, конечно: такие точеные и такие подвижные! Еще я бы назвала их нежными, но представляю, как бы он скорчился, услышь это...

– Неотесанный матрос попал в самую точку. – Мои губы невольно дрогнули в ответной улыбке.

– Рамсес – это отговорка! – отчеканил Эмерсон. – Выкладывай, что тебя беспокоит, Амелия.

Улыбка оказалась сплошным притворством. Если Эмерсон называет меня по имени, значит, шутить он не склонен. Обычно он зовет меня по фамилии – Пибоди. Я со вздохом подчинилась.

– Меня не оставляет странное предчувствие...

Глаза Эмерсона сузились.

– Вот как, Амелия?

– Удивительно, что ты его не разделяешь.

– Действительно, не разделяю. У меня сейчас радостное настроение. Не собираюсь обращать внимание на какие-то...

– Ты высказался вполне доходчиво, Эмерсон. Не обижайся, но сегодня тебя так и тянет к высокопарным речам.

– Ты критикуешь мое ораторское искусство, Амелия?!

– Если ты будешь огрызаться на каждое мое слово, то я не смогу быть с тобой откровенна. И вообще, зачем портить тебе настроение? Ты уверен, что хочешь услышать о моих тревогах?