Кэрол Дуглас - Танец паука

Потом мы захлопнули двери и поспешили по коридору в гостиную, где ждала нас хозяйка. Как ни странно, но она не заметила нашего взъерошенного вида, а если и заметила, то могла приписать его религиозному экстазу. Эти римские католики довольно эмоциональны.

– Все хорошо? – спросила она еле слышно.

– Вы высказали мудрую мысль о том, чтобы сохранить комнату для высших целей. Я доложу епископу о вашей готовности. Уверена, отец Хокс тоже будет очень благодарен.

Домовладелица широко улыбалась, но улыбка постепенно растаяла, и толстуха растерялась:

– Отец Хокс? А кто это?

На улице Ирен мертвой хваткой вцепилась мне в локоть. Я заговорила, как кукла, которая начинает плакать при нажатии на кнопку:

– Тот посетитель вовсе не отец Хокс, Ирен. Кто же он, ради всего святого?

– Я не знаю. Возможно, это был даже не англиканский священник и не епископальный. – Подруга смотрела на многолюдную улицу, но ничего перед собой не видела. А потом добавила: – И скорее всего, намерения у него были отнюдь не добрые.

Она вернулась в Лондон и дебютировала на сцене Королевского театра. Когда весть об этом достигла ушей ее матери, та облачилась в траур, словно дочь ее умерла, и отправила всем друзьям традиционные похоронные записки.

Мать назвала меня в честь себя – Элиза. Я часто задумывалась, почему.

Теперь, осенью 1860 года, когда я лежу больная, она решила проделать путь до Нью-Йорка, чтобы повидаться со мной. Зачем женщина, которая отреклась от меня, захотела вдруг навестить свою дочь в конце ее жизни?

Назовите меня циничной, но думаю, ей просто стало интересно, сколько денег и драгоценностей я ей оставлю.

Скромная обстановка определенно покажет матери, что она заблуждается относительно моих планов на этот счет, а я не могу желать лучшего.

Интересно, что она скажет, когда узнает, что ничего не получит.

Как печально, что я не ожидаю от матери ничего, кроме протянутой ладони. Отец Хокс упрекнул бы меня в отсутствии милосердия, но я не могу простить эту женщину – ведь именно ее ледяное сердце подтолкнуло меня на ту изменчивую дорожку, по которой я шла всю жизнь. Что бы ни говорили обо мне, нельзя отрицать, что я относилась к окружающим с милосердием, а чувства мои столь же глубоки и открыты, как великая река Миссисипи.

Я боялась снова встретиться с матерью. Или скорее не хотела, чтобы она увидела меня в таком состоянии. Я бы хотела, чтобы левая рука могла еще поднимать кастаньеты и не приходилось правой рукой вытирать слюну, которая течет из онемевших после удара губ.

Но мать приедет лишь теперь, когда я поистине смиренна. Думаю, это хорошая закалка для духа, хоть и не могу заставить себя простить ее даже по прошествии стольких лет…

От матери ждешь тепла и поддержки, а она ничего не дала мне, кроме горя…

Она считалась красавицей и вышла замуж за ирландского офицера. Когда он умер, она снова вышла замуж за военного, но званием повыше. К тому моменту я уже родилась, единственная дочь мистера Гилберта. На момент его смерти мы жили в Англии, а затем перебрались на Восток.

Как мало ребенок может узнать об Индии и как я любила эту страну! В Индии я начала учиться тому, что потом стало моим легендарным талантом – иностранные языки и верховая езда. Лошади общались со мной без слов, и я уже в юном возрасте убегала покататься на них, чувствуя себя на их широких трясущихся спинах с капельками пота куда безопаснее, чем на матушке-земле.

Мать дважды отсылала меня в Англию, оба раза против моей воли. Первый раз мне было семь, я осталась без отца и не могла взять в толк, почему нужно отрывать меня от всего, что я так люблю, и отправлять к незнакомым мне людям в холодную, промозглую страну, которую я даже не помнила.

Мой отчим, полковник Крейги, по-своему любил меня и заботился обо мне больше, чем мать. Я даже тогда это чувствовала.

Когда я вернулась в Индию, мне дали прекрасное образование, недоступное большинству моих ровесниц в те дни, но мать была мне не рада. Она считалась тогда первой красавицей в Дели, а я почти уже созрела и начинала превращаться в женщину. Окружающие хвалили мою белоснежную кожу, темно-синие глаза и черные кудри, но еще более осанку и ум.

В два счета я вместе с умом и осанкой была снова отправлена в Англию.

____

Я призналась отцу Хоксу среди прочих куда более страшных грехов в том, что не чувствую любви к матери и объяснила почему.

Она желала избавиться от меня, еще когда мне было семь, и я была бессильна помешать ей оторвать меня от всего, что я любила. Наверное, это закалило мою волю.

Мать привезла меня в Англию во второй раз, все еще желая избавиться от меня, но уже по-другому. Я стала пешкой в амбициозных планах ее нового супруга, а значит, и в ее планах тоже. Как и все женщины ее эпохи, мать жила за счет того, что правила чужими руками.

Она хотела выдать меня замуж по расчету за командира отчима, которому перевалило за шестьдесят, тогда как мне еще не исполнилось и пятнадцати. Я лежала в постели и считала десятилетия, которые разделяли меня и этого старика: двадцать пять лет – один десяток, тридцать пять – второй, сорок пять – третий, пятьдесят пять – четвертый, шестьдесят с чем-то – без малого пятый. Почти пятьдесят лет. С таким же успехом можно было выдать меня замуж за мумию египетского фараона!

Может ли кто-то представить, как энергичный ребенок, воспитанный среди экзотических свобод Индии, отнесся к такой расчетливой брачной сделке? Моя плоть и воображение трепетали при одной только мысли о супружестве.

Когда лейтенант Джеймс рассказал мне об этом коварном плане, единственным выходом стал побег с красивым тридцатиоднолетним лейтенантом. Как говорится, известный дьявол лучше неизвестного.

А что я знала в четырнадцать, кроме того, что меня продаст любой, включая собственную матушку?

Позднее, когда я поняла всю силу женственности, то осознала, зачем потребовалось прятать меня в спальне старика. Матери не нужна была цветущая роза в собственном саду.

Теперь, когда я уже отцвела и поникла, словно влажные листья табака, она может без опаски снова приблизиться ко мне, чувствуя свое превосходство.

Я растратила впустую все, что мне дала природа, включая тело, а может, и разум…

Глава двадцать седьмая

Нерассказанные истории

[Миссис Элиза Крейги], холодная и бесстрастная женщина, пришла к своей дочери и ушла, как если бы совершала светский визит. Она была крайне разочарована, не обнаружив у дочери богатого состояния, и навестила ее лишь дважды, если я не ошибаюсь, за две или три недели, проведенные здесь.

У себя в номере мы накрыли столик к вечернему чаепитию и стали совещаться, разглядывая заплесневелую, помятую и потрепанную пачку писчей бумаги.

Я рассматривала выцветшие чернила при свете лампы, хотя часы показывали всего четыре и дневной свет все еще лился в окна. В Нью-Йорке каждый день вырастают все новые, до смешного высокие дома, и вскоре улицы будут окутаны полумраком в любое время суток. Так я предсказывала Ирен.

– Не забывай, Нелл, что Нью-Йорк построен на острове Манхэттен, так что остается расти только вверх, поскольку вширь особо расти некуда.

– Но Лондону и Парижу удалось удержаться в рамках приличных четырех-пяти этажей, – заметила я.

– Возможно, Эйфелева башня изменит ситуацию, – предположила подруга, зная, что этот памятник архитектуры нравится мне меньше всего в мире.

– Новый храм нашей эры, – проворчала я. – Вавилонская башня, воздвигнутая как гимн промышленности.

– Лично мне нравится вид с высоты птичьего полета, но пока что мы заперты в номере и можем взирать лишь с уровня роста блохи. Ты что-нибудь можешь разобрать из написанного? – спросила Ирен, решив не обсуждать дальше современное послабление в стандартах.

– Почерк твердый, но написано слабой рукой, чего и стоит ожидать от инвалида. Да и время не пощадило чернила. Почерк совершенно не напоминает твой.

– С чего бы ему напоминать? Мы с ней ходили в разные школы.

– Ты вообще не ходила в школу. По крайней мере, Элиза Гилберт получила достойное по тем временам образование, правда, это не возымело никакого эффекта.

– Зато я окончила университет варьете! – заявила примадонна с притворным возмущением. – Чтоб ты знала, письму меня учила Потрясающая Аннабель, леди, умевшая писать одновременно обеими руками, ногами и ртом, к удивлению публики по всей Европе и восточной части Американских Штатов. Она была довольно суровым учителем и требовала, чтобы все буквы имели идеальную форму, и всегда говорила, мне должно быть стыдно писать руками хуже, чем она это делает ногами.

– У тебя четкий почерк, – признала я, – но экстравагантный. Боюсь, эти записи расшифровать окажется почти так же сложно, как журнал мадам Рестелл, но я вижу некоторые отсылки к Священному Писанию и к другим вещам. Можно постараться разобрать и остальное.