Фергюс Хьюм - Загадка золотого кинжала (сборник)
Мистер Деккер рассмеялся, умилился ее маленькому кокетству, ущипнул за щечку и согласился.
– Женщины забавны тем, – сказал он позже по секрету мистеру Окхерсту, – что, не имея своего плана, могут взять чужую идею и на ее основе выстроить такое! И дьявол меня побери, если потом ты сможешь вспомнить о том, кто изначально все задумывал! Это меня просто потрясает!
Неделю спустя мистер Окхерст поселился в домике Деккеров. Все знали о том, что они с хозяином дома вместе ведут дела, так что репутация миссис Деккер была в безопасности. Тем не менее немногие женщины добивались подобной известности. Она была хозяйственна, бережлива и набожна. В стране, где женщинам было дозволено многое и прощалось еще больше, она выходила в свет исключительно со своим мужем. В век просторечия и двусмысленности она всегда была точна и аккуратна в своей речи. В засилье моды на кричащие украшения она не носила ни бриллиантов, ни других драгоценных камней. Она никогда не выходила за рамки приличия в общественных местах и не поощряла свойственную калифорнийскому обществу фамильярность. Она осуждала безбожие и пренебрежение к религии. В обсуждении недавно опубликованной статьи по материализму она говорила с мистером Гамильтоном на равных, и те немногие, кто присутствовал при этом, вряд ли забудут, с каким достоинством и в то же время убеждением она выдвигала свои возражения. Немногие забудут и выражение лица мистера Гамильтона, полное изумления и восхищения, а вскоре затем – серьезности и язвительности, с которой он сдавал свои позиции одну за другой. И уж конечно, об этом не забудет мистер Окхерст, который с того момента начал ощущать легкое раздражение по отношению к своему другу, и даже страх – если, конечно, этот термин уместно употребить в отношении мистера Окхерста.
Ибо с того дня мистер Окхерст начал подавать признаки изменения своих обычных привычек. Теперь его едва ли можно было найти в местах обычного пребывания, в барной комнате или в кругу прежних собеседников. На столике в его номере в Сакраменто копились записки на розовой и белой бумаге, написанные небрежным почерком. В Сан-Франциско выяснилось, что он страдает органическим заболеванием сердца, и врач прописал ему полный покой. Мистер Окхерст стал больше читать, полюбил долгие прогулки, продал своих лошадей и начал посещать церковь.
Как сейчас помню его первое появление там. Он пришел не за компанию с Деккерами и даже не на их обычное место – просто вошел, когда началась служба, и тихо присел в последнем ряду. Каким-то загадочным чутьем прихожане узнали о его присутствии, и некоторые из них так забылись, что не удосужились даже обернуться, чтобы адресовать свои реплики по назначению. Впрочем, еще до конца службы стало очевидно, что под «несчастными грешниками» подразумевался именно мистер Окхерст. Пастор тоже не остался в стороне: повествуя в своей проповеди об архитектуре храма Соломона, он метафорически коснулся пагубных пристрастий и занятий мистера Окхерста, да так увлекся, что сердца прихожан воспылали праведным гневом. Однако, к счастью, сердце самого Джека затронуто не было – рискну предположить, что он просто ничего не услышал. Его красивое бледное лицо, отмеченное тенью усталости и задумчивости, было непроницаемо. Лишь единожды, во время гимна контральто, в его темные глаза закралась такая смутная мягкость, такая неизбывная тоска и безнадежность, что те, кто за ним наблюдал, сами воспряли духом. Также хранится в моей памяти отчетливое воспоминание о том, как он встал, дабы получить благословение, в застегнутом на все пуговицы пальто, с безукоризненными манерами, как никогда готовый к дуэли со Всевышним. Покинув церковь, он скрылся так же тихо, как и появился и, на свое счастье, избежал комментариев о своем дерзком поступке. Внешность его была классифицирована как вызывающая, подобающая лишь бесстыжему развратнику либо бедолаге, проигравшему пари. Некоторые решили, что со стороны псаломщика было серьезным упущением не выставить мистера Окхерста за дверь, как только стало ясно, кто он такой, а один из постоянных прихожан заявил, что отныне он не может водить в эту церковь свою жену и детей, дабы не подвергать их возможному пагубному влиянию, и придется подыскать другую. Еще один соотнес присутствие мистера Окхерста с рядом радикальных тенденций широкой церкви, что, к своему вящему сожалению, он последнее время отмечал в пасторе. Дикон Сойер, чья болезненная, тонкой физической организации жена уже принесла ему одиннадцать детей и умерла в отчаянной попытке произвести двенадцатого, открыто заявил, что присутствие такого блудника, как мистер Окхерст, оскорбляет память усопших, а этого он как настоящий мужчина допустить не может.
Примерно в это же время мистер Окхерст, столкнувшись с обыденным миром, в котором он доселе бывал нечасто, осознал, что в его лице, фигуре и походке было что-то такое, что отличало его от прочих мужчин – нечто, пусть не компрометирующее все его былые заслуги, но по крайней мере выдававшее крайне подозрительную индивидуальность и оригинальность. Убедившись в этом, он сбрил свои длинные роскошные усы и принялся каждое утро старательно приглаживать вьющиеся волосы. Он зашел так далеко, что под горячую руку попала и небрежность в одежде – свои маленькие аккуратные ступни он спрятал в самые крупные и тяжелые уличные туфли. Поговаривают, что он отправился к своему портному в Сакраменто и заказал ему одежду «как у всех». Портной же, привычный к утонченному вкусу мистера Окхерста, просто его не понял.
– Я имею в виду, – раздраженно сказал мистер Окхерст, – что-то респектабельное, что-нибудь не в моем стиле, понимаете?
Но сколько бы мистер Окхерст ни прятал свою ладно скроенную фигуру в непритязательные простые одежды, что-то было в его осанке, в повороте его красивой головы, в мужественности и силе, в полном и совершенном контроле над своей мимикой и движениями, в спокойной уверенности в себе – не столько осознанной, сколько природной, инстинктивной, – что куда бы он ни шел, с кем бы он ни шел, он всегда выделялся из толпы. Пожалуй, мистер Окхерст никогда не осознавал этого в полной мере – до тех пор, как, следуя совету и поддержке мистера Гамильтона и собственным предпочтениям, стал брокером в Сан-Франциско. Еще до того был выдвинут протест против его присутствия в Палате – помнится, этот протест очень выразительно продвигал Уотт Сандерс, который считается изобретателем системы вытеснения нищих акционеров, а также имел репутацию причины банкротства и самоубийства Бриггса из Туолеми – еще до того этот формальный протест респектабельности против беззакония, меткие суждения мистера Окхерста и его же манеры и самообладание не только взбудоражили мелкую шушеру, но изрядно подпортили охоту и хищникам, кружившим под ним с трофеями в клювах.
– Разрази меня гром! – так высказался об этом Джо Филдинг. – Когда-нибудь он доберется и до нас, помяните мое слово!
До конца летнего сезона на источниках Сан-Исабель оставалось всего несколько дней. Высший свет уже уехал, и общественная жизнь подозрительно затихла. Мистер Окхерст был мрачен. Потихоньку становилось ясным, что даже безупречная репутация миссис Деккер более не сможет защищать ее от сплетен, вызванных его присутствием. Впрочем, будет справедливо по отношению к миссис Деккер отметить, что на протяжении последних ужасных недель она выглядела настоящей мученицей – изможденной, но все еще прекрасной, и по отношению к клеветникам держалась ласково и всепрощающе, как человек, который опирается не на праздное поклонение толпы, а на чистоту собственных убеждений, и доверяет им больше, чем народной любви.
– Они говорят обо мне и мистере Окхерсте, дорогой, – сказала она одному из друзей, – но лучше всего на эти наветы сможет ответить мой муж – или же небеса. Мой муж никогда бы не прошел мимо друга в момент его нужды, в момент, когда все изменилось и богатство обратилось в нищету.
Это была первая утечка информации о том, что Джек обеднел, притом что всем было доподлинно известно, что не так давно Деккеры приобрели некую ценную собственность в Сан-Франциско.
Пару вечеров спустя случилось нечто, нарушившее всегда царившую в Сан-Исабель гармонию. Это случилось за обедом; мистер Окхерст и мистер Гамильтон, сидевшие вместе за отдельным столиком, внезапно поднялись со своих мест с необычайным оживлением. Выйдя в коридор, они направились в крохотную каморку, пустовавшую в то время, и закрыли за собой дверь. Затем мистер Гамильтон повернулся к своему другу с улыбкой, наполовину серьезной, наполовину веселой, и сказал:
– Если уж нам суждено поссориться, Джек Окхерст, тебе и мне – во имя всего святого и не очень, пусть это произойдет не из-за…
