Лилиан Браун - Кот, который читал справа налево (сборник)
– Мы запросим аэропорт, – сказал Войцек.
После того как детективы ушли, Квиллер и Лодж Кендал выпили еще по чашечке кофе, и Квиллер сказал:
– Ты говорил, что у Хеймса мозг работает, как компьютер. Нет уж, скорее как бетономешалка.
– Я думаю, он прав, – ответил Кендал. – Могу поспорить, что Маунтклеменс попросил тебя взять ему билет на самолет явно с целью подчеркнуть, что в три часа он улетает. Потом он улетел на более позднем самолете. Ламбрет без колебаний впустил Маунтклеменса в галерею после закрытия, и Маунтклеменс, вероятно, застал его врасплох и убил.
– С одной-то рукой?
– Он был высоким. Он подошел к Ламбрету сзади, схватил его за горло протезом и вонзил резец в незащищенное горло Ламбрета здоровой левой рукой. Потом создал беспорядок в офисе, отсоединил часы, повредил некоторые картины, чтобы оставить ложные улики, и улетел в Нью-Йорк.
Квиллер покачал головой:
– Не могу представить себе Маунтклеменса с резцом в руке.
– У тебя есть более правдоподобная версия?
– Есть одна, но она еще не выкристаллизовалась.
Однако с ее помощью можно было бы объяснить все три смерти… Что в этом пакете?
– Пленки, которые полиция конфисковала. На них ничего нет, только заметок по искусству. Они тебе нужны?
– Я отдам их Арчи, – сказал Квиллер. – И возможно, напишу что-то вроде некролога, который будет напечатан рядом с последней колонкой Маунтклеменса.
– Поаккуратнее выражай свои соболезнования.
Возможно, ты будешь писать некролог убийце.
Усы Квиллера упрямо топорщились.
– У меня есть предчувствие, что Маунтклеменс улетел на этом трехчасовом самолете, – сказал он.
Когда Квиллер приехал домой с пленкой под мышкой, было около восьми часов, и Коко встретил его возле двери нетерпеливыми криками. Кот был не в восторге от весьма небрежного расписания приема пищи.
– Если бы ты мог говорить, я не сидел бы в прессклубе так долго, – объяснил репортер, – и ты бы получал свой ужин вовремя.
Коко заложил левую лапу за правое ухо и дважды коротко лизнул левую лопатку.
– Я полагаю, ты можешь отлично объясняться, – задумчиво сказал Квиллер. – Просто я не всегда могу тебя понять.
После ужина кот и человек поднялись наверх к диктофону на столе критика, и Квиллер поставил одну из кассет. Резкий голос покойного Джорджа Бонефилда Маунтклеменса, еще более гнусавый из-за невысокого качества аппаратуры, заполнил комнату.
Для публикации в воскресенье, восьмого марта. Серьезные коллекционеры современного искусства тайно приобретают все доступные работы знаменитого итальянского художника Скрано. По причине плохого здоровья художник, в течение двадцати лет живший в уединении на Умбрийских холмах, больше не в состоянии писать картины, которые дали ему право называться мастером современности.
Последние картины Скрано сейчас, по словам его нью-йоркского агента, на пути в Соединенные Штаты, и ожидается, что цены на них будут очень высоки. В моей собственной скромной коллекции есть небольшое полотно Скрано, написанное в пятьдесят восьмом году. Мне раз двадцать предлагали ее первоначальную стоимость. Нет необходимости говорить, что я не согласился.
Потом была пауза, несколько дюймов пленки прокрутилось с задумчивым шорохом. И снова раздался гнусавый голос, уже с более небрежной интонацией:
Коррекция! Редактор, удалите два последних предложения.
И после небольшой паузы:
Работы Скрано выставляются в галерее Ламбретов, которая скоро откроется, как это было объявлено. Галерея была закрыта на следующий день после трагедии двадцать пятого февраля, и мир искусства оплакивает… Коррекция! Местный мир искусства оплакивает уход влиятельной и уважаемой фигуры…
Несмотря на возраст и болезнь художника, работы Скрано объединяют в себе технику старого мастера, веяния нового времени, проницательность мудреца и выразительность…
Коко сидел на столе, зачарованно глядя на пленку и сопровождая ее движение гортанным мурлыканьем.
– Узнаешь своего компаньона? – спросил Квиллер печально. Он сам был под впечатлением последних слов Маунтклеменса.
Когда пленка на большой скорости отматывалась назад, Коко склонил голову и энергично потерся о край диктофона.
– Кто его убил, Коко? – спросил Квиллер. – Мне кажется, ты знаешь.
Кот сел на задние лапы и пристально посмотрел на Квиллера своими широко расставленными глазами. Синева исчезла, и глаза зияли большими черными пустотами. Кот слегка покачивался.
– Ну давай! Говори! Ты должен знать, кто его убил.
Коко закрыл глаза и издал скорбный писк.
– Ты должен был видеть, как это случилось. Во вторник ночью. За окном во двор. Коты могут видеть в темноте, не так ли?
Кот передернул ушами и спрыгнул на пол. Квиллер наблюдал, как Коко бесцельно бродит по комнате, заглядывая под стол здесь и шкаф там, всматриваясь в холодную черноту камина, осторожно касаясь лапой электрического провода. Потом он выбросил голову вперед и немножко вниз и, петляя, побежал по длинному холлу в кухню. Квиллер последовал за ним.
Пробегая мимо спальни, Коко мимоходом понюхал дверь.
На пороге кухни он остановился, пробормотал что-то, потом повернулся и побежал обратно, к гобелену, который покрывал большую часть стены напротив двери в спальню.
На гобелене была выткана сцена, изображающая королевскую охоту, с лошадьми, соколами, собаками и разной дичью. Тусклый свет и время сделали фигуры почти неразличимыми, но Коко проявил ярко выраженный интерес к дичи, которая заполняла один угол гобелена.
Интересно, задумался Квиллер, правда ли, что коты понимают содержание картины?
Коко осторожно коснулся гобелена лапой. Потом он встал на задние лапы и замотал головой из стороны в сторону, как кобра. Потом, упав на все четыре лапы, понюхал нижний край гобелена, который слегка касался пола.
– За этой штукой что-то есть? – спросил Квиллер. Он поднял один угол тяжелого гобелена и не увидел ничего, кроме чистой стены. Тем не менее Коко издал довольный крик. Квиллер поднял угол выше, и кот, счастливо завопив, бросился на стену.
– Подожди минутку.
Квиллер сходил за электрическим фонариком и посветил между гобеленом и стеной. Ему открылся край дверного проема как раз в том месте, где Коко нюхал, терся и выражал голосом свое возбуждение.
Квиллер с трудом протискивался между тяжелым гобеленом и стеной до тех пор, пока не уткнулся в запертую на засов дверь. Засов открылся легко, и дверь зависла над узкой лестницей, которая вела вниз, где была еще одна запертая дверь. На первый взгляд это могло показаться служебной лестницей.
На стене висел выключатель, но электрической лампы не было. Квиллер не удивился. Он спустился, светя себе электрическим фонариком. Если вторая дверь вела в заднюю квартиру, которую критик планировал использовать под хранилище, – там могут оказаться самые невероятные сокровища!
Коко уже давно спустился вниз и ждал его с нетерпением. Квиллер подхватил кота и открыл дверь.
Он оказался в большой старомодной кухне с зашторенными окнами и затхлым воздухом. Здесь было тепло. Это была скорее мастерская, чем кухня. Об этом говорили мольберт, стол, стул и койка возле стены. На полу стояли холсты без рамок, повернутые к стене.
Одна дверь вела в маленький дворик. Вторая, по направлению к фасаду дома, открывалась в гостиную. Квиллер посветил фонариком на мраморный камин и богато украшенный встроенный буфет. Больше в гостиной ничего не было.
Коко изогнулся, желая вырваться на свободу, но кругом было так пыльно, что Квиллер сильнее сжал кота и снова вернулся в кухню-мастерскую.
Одна картина стояла на раковине, упертая верхним краем в сушилку для чашек. Это был портрет синевато-стального робота на красно-ржавом фоне, волнующе реальный и подписанный: «О. Наркс».
Картина была выполнена в трехмерном измерении, и сам робот блестел, как настоящий металл. Квиллер где-то слышал, что старые дома сами создают свою пыль.
Рядом с дверью находился кухонный стол, покрытый коркой разноцветных засохших красок. На нем стояла банка, из которой торчали кисти, лежал мастихин[7] и несколько выжатых тюбиков. Мольберт находился возле окна, на нем стояло еще одно изображение механического человека – с квадратной головой, в угрожающей позе. Картина была не закончена, и мазок белой краски через весь холст уродовал ее.
Коко извивался, пронзительно крича, и Квиллер предложил:
– Пойдем наверх. Здесь нет ничего, кроме пыли.
Когда они выбрались из-под гобелена, Квиллер укоризненно сказал:
