Линда Лафферти - Невеста смерти
При последних словах доктор выпятил нижнюю губу. Но если мимика и выдавала его упрямство, то глаза свидетельствовали о беспокойстве, как будто доктор вел мысленную борьбу с чем-то, или же был не согласен сам с собой.
– Помни, Маркета, ты не должна говорить с ним, о чем бы он ни просил, как бы ни умолял. Если он поведет себя грубо или неподобающим образом, отведи глаза и не слушай. Он болен, очень болен, и, при всем своем воспитании, не выказывает пристойных манер в обращении с молодыми женщинами, – предупредил Томас. – Он может казаться принцем, каковым и является, будучи старшим сыном короля. Может казаться несчастным, заблудшим ребенком. Но поведение его непостоянно, и, пребывая под влиянием холерических гуморов, как сейчас, он груб и подл, как расхититель могил, и опасен, как бешеный пес.
Пихлер откашлялся.
– Да, да. Пора начинать, – закивал медик. – Я прошу тебя подождать. Возможно, нам удастся уговорить его провести кровопускание без тебя. Может быть, он уже позабыл о своем требовании.
После этого Мингониус повернулся и кивнул стражнику, который постучал в дверь.
– Здесь доктора, – предупредил он.
Второй стражник потянул тяжелую дверь, которая открылась с протяжным скрипом.
– Пойдем, усадим его, – сказал он. – А уж потом пусть и они заходят.
– Шлюхино отродье! – вырвался из комнаты пронзительный крик. – Можете отрезать себе лишнее, а меня оставьте в покое!
Томас расправил плечи и шагнул за порог.
– Доброе утро, – произнес он громким и бодрым голосом.
Пихлер посмотрел на дочь, приложил палец к губам и передал ей сумку с ножами и ведерко с пиявками, покоившимися на мокрой траве в мутной болотной воде, а потом тоже вошел в комнату королевского сына.
Маркета осталась в коридоре, чувствуя себя связанным и приготовленным для печи гусем. Тесный корсаж сжимал ей груди, а пальцы ног не помещались в материнских ботинках. Ей, привыкшей к простому, свободному платью, в котором она помогала отцу, или длинной белой рубашке, в которой работала в бане, было не по себе в нарядном облачении.
Стражник, и сам нередко посещавший баню Пихлеров, облизал губы и лукаво подмигнул ей. Сдерживая гнев, девушка посмотрела ему в глаза. Она пришла сюда не забавы ради, а чтобы помогать отцу – как он смеет обращаться с ней, словно с банщицей! Столкнувшись с ее смелым взглядом, стражник сконфузился и опустил глаза, сделав вид, что рассматривает паркетный пол.
Из комнаты по-прежнему доносились протестующие крики и проклятия, изрыгаемые как доном Юлием, так и стражниками, а может быть, и обоими лекарями.
Затем дверь открылась, и Зикмунд Пихлер вышел в коридор. Волосы его растрепались, а на щеке краснела глубокая царапина.
– Отец, ты поранился? – испугалась его дочь.
– Маркета, – не отвечая на вопрос, сказал цирюльник, – доктор Мингониус просит, чтобы ты вошла.
Он забрал у нее сумку и молча кивнул, не обращая внимания на стекавшую по щеке тонкую струйку крови.
– Держись от него как можно дальше, даже когда поднесешь чашу. Собирай кровь, но не приближайся, чтобы он не смог тебя укусить. Сейчас он связан, но без пут бывает очень проворен и быстр, – предупредил девушку цирюльник. – Будь готова отскочить и бежать к двери.
Он говорил прерывисто и все еще не мог отдышаться.
– Он под властью желтой желчи, холерического гумора, и потому смертельно опасен.
Маркета шагнула за порог.
В углу, у большого окна с видом на Влтаву и баню, сидел дон Юлий, привязанный к тяжелому резному креслу. Услышав легкие шаги, он повернулся и посмотрел на помощницу цирюльника.
Даже похудевший за последние недели, королевский сын оставался грузным, и девушка сразу же признала в нем Габсбурга. Признала прежде всего по характерной нижней губе – полной, красной и отвисшей. Природа, однако, обошлась с ним милостиво, наделив также и материнскими чертами – точеным итальянским носом и четко очерченными скулами. Лицо у него было овальным и вполне благородным, глаза – голубовато-зелеными, ясными и беспокойными.
– Ну вот, наконец-то что-то, на что стоит посмотреть! – бросил он.
Правая его рука дернулась, натянув веревку, к паху, а глаза вспыхнули.
Кровь бросилась в лицо Маркете, и она быстро опустила глаза. Пихлер, сжимая кулаки, шагнул к дочери и встал рядом с ней.
– Девушка будет помогать нам при кровопускании, а вы, пожалуйста, ведите себя, как и полагается благородному мужу, – сказал Мингониус. – В противном случае она уйдет.
– Нет! – рявкнул дон Юлий, изо всех сил натягивая путы и всматриваясь в Маркету так, словно пытался узнать в ней знакомую. Лицо его отобразило некое чувство.
Нечаянная встреча с невинностью смягчила личину порока, из-под которой проступили черты ребенка.
– Я знаю тебя! – прошептал пациент, подавшись вперед, насколько позволяли веревки. – Ты – королева книги, Ангел Купален!
– О чем он говорит? – чуть слышно спросила Маркета, повернувшись к отцу. Услышав, как Габсбург называет ее ангелом и королевой, она встрепенулась от странной дрожи.
– Это говорят гуморы. Держись естественней, не робей, но и не приближайся к нему, – велел ей Зикмунд.
Между тем сам больной вдруг посерел и забормотал что-то нечленораздельное, качаясь всем телом взад-вперед.
Доктор Мингониус подошел ближе, оставаясь при этом на безопасном расстоянии от Джулио и не прикасаясь к нему.
– Здесь, со мною, дочь цирюльника. – Он обратился к подопечному тем любезным голосом, каким взрослые разговаривают с несмышлеными малышами. – Помните, вы требовали, чтобы она пришла с герром Пихлером? Возможно, для одного дня компания слишком большая… – Он повернулся к Маркете и кивком показал ей на дверь.
– Не-е-ет! – пронзительно, словно умирающий заяц, взвизгнул Юлий. – Не-е-е-е-ет! Уберете от меня это божественное создание – и я умру! Вот увидите! Она – ангел из книги, слетевший, дабы раскрыть наконец-то тайны Вселенной!
Девушка в ужасе повернулась к отцу. Они и впрямь имели дело с сумасшедшим!
Дверь снова заскрипела. В комнату кто-то вошел.
– Перестаньте, дон Юлий. Вы видите ее впервые. И женщины никогда не трогали ваше сердце, – произнес появившийся на пороге одетый в черную сутану священник. – Вы поносите их и оскорбляете. Вы получаете дьявольское удовольствие, причиняя им страдания и муки.
– Молчи, иезуит! Ты отпугнешь ее! – прошептал императорский бастард. – Она явилась из другого мира и обладает силами, о которых тебе неведомо.
– Вам следовало заранее объявить о своем присутствии, – сухо заметил доктор. – Мне казалось, мы договорились, что я пекусь о теле, а вы – о душе. Пожалуйста, оставьте нас.
– Король попросил меня быть свидетелем при первом кровопускании, – спокойно ответил Карлос-Фелипе, опускаясь на край обитого тафтой кресла. – Его величество желает удостовериться, что вы не подвергаете дона Юлия жестокому обращению и не проводите процедур, на которые он не давал собственного, ясно выраженного согласия.
Иезуит холодно посмотрел на Маркету. Вся его наружность выдавала чужака, и она с трудом понимала немецкий, на котором он изъяснялся с сильным кастильским акцентом.
– Красивой ее не назовешь, – изрек он наконец, изучив девушку с таким видом, словно она была какой-то деревяшкой. – Слишком худа. Да еще эти пестрые волосы… Как у лисицы! Тем не менее она, похоже, привлекла внимание дона Юлия. Я прав?
– Глупец! Я обожаю ее так же, как ты – своего Бога! – заявил сын Рудольфа II. – Я неделями наблюдаю за ней из окна. Эти медовые пряди… Поди ко мне, мой ангел! – воскликнул он, поворачиваясь к Маркете. Узник подался вперед, и путы врезались в кожу у него на руках. – Расскажи мне, как ты сошла с пергамента, дабы остаться рядом со мной, – попросил он.
Девушка взирала на него в полнейшем изумлении, но с места не сходила.
– Видите, что сделали с его рассудком гуморы? – прошептал доктор Мингониус и, повысив голос, обратился к больному: – Дон Юлий, во дворце нет женщин, поскольку болезнь подвигает вас к поведению, более подобающему животным, а не особам благородного статуса. Но если вы будете вести себя прилично, мы наймем местных девушек, которые могли бы прислуживать вам и развлекать вас. Мы отопрем двери и позволим вам гулять во дворе и по саду. Вам даже будет разрешено изучать Книгу Чудес.
Юлий рыкнул в сторону доктора и щелкнул зубами, словно бешеный пес, после чего снова повернулся к Маркете. Злобная гримаса на его лице растаяла, будто лед под жарким солнцем.
– Ты должна быть из пергамента и красок, но выглядишь такой живой… Позвольте мне коснуться ее! Умоляю вас, доктор!
– Нет. Никаких прикосновений, – покачал головой Томас.
– Она – душа моя, и была ею с того дня, как я родился на свет, когда отец купил для меня книгу, – продолжал больной. – Шестьсот пятьдесят дукатов, вот сколько он заплатил за нее. «Придет день, и я смогу гордиться тобой, – так он сказал мне. – Гордиться! Ты изучишь герметические принципы, Каббалу и узнаешь секрет эликсира жизни…»
