Луиза Пенни - Разные оттенки смерти
Пробка хлопнула.
– Поздно, – сказал Питер, улыбаясь во весь рот. – Пока тебя не было, нам звонили.
Он аккуратно налил шампанское.
– Кто?
– Андре Кастонге.
Он протянул ей бокал. Позже будет достаточно времени рассказать обо всех других звонках.
– Правда? И чего он хотел?
– Хотел поговорить с тобой. С нами. С нами обоими. Santé[49]. – Питер взял свой бокал и чокнулся с ней. – И прими мои поздравления.
– Спасибо. Ты хочешь с ним встретиться?
Бокал Клары замер в воздухе, не дойдя до губ. Она ощущала пьянящий дух пузырьков шампанского. Наконец выпущенных на свободу. Как и она, пузырьки долгие годы, десятилетия ждали этого мгновения.
– Только если этого хочешь ты, – ответил Питер.
– А мы можем подождать? Пока все не уляжется немного?
– Как скажешь.
Но она услышала разочарование в его голосе.
– Если ты настроен, то мы можем с ним встретиться. Почему нет? Он ведь сейчас здесь. Очень даже можем.
– Нет-нет, все в порядке. – Питер улыбнулся. – Если у него серьезное предложение, он подождет. Нет, Клара, правда, теперь твое время блистать. И этого у тебя не отберет ни смерть Лилиан, ни Андре Кастонге.
Пузырьки все поднимались из бокала, и Клара спрашивала себя, выпрыгивают ли они сами по себе или их пришпоривают крохотными, почти невидимыми иголочками вроде той, какой сейчас воспользовался Питер. В тот момент, когда они пили за ее успех, напомнил ей о смерти. Об убийстве в их саду.
Она поднесла бокал к губам. Но продолжала смотреть на Питера, который вдруг показался ей каким-то бестелесным. Словно пустым. Немного похожим на пузырь. Улетающий пузырь.
«Я всю жизнь плыл туда, где не видно дна, – подумала она, выпивая шампанское, – и не рукой махал, а тонул».
Как же начиналось это стихотворение? Клара медленно опустила бокал на кухонный стол. Питер сделал большой глоток. Скорее отхлебнул. Большой, мужской, агрессивный глоток.
Никто его слов не слышал, увы,Но мертвец все свое гнул…
«Да, вот они, эти строки», – подумала Клара, глядя на Питера.
Шампанское на ее губах было кислым, оно испортилось много лет назад. Но Питер, который сделал большой глоток, улыбался.
Словно ничего не случилось.
«Когда он умер? – спросила себя Клара. – И почему я не заметила?»
– Нет, я понимаю, – произнес инспектор Бовуар.
Старший инспектор Гамаш скосил глаза на Бовуара, занимавшего водительское сиденье. Бовуар смотрел на дорогу – они приближались к мосту Шамплена, ведущему в Монреаль. Лицо Бовуара было бесстрастным, расслабленным. Безмятежным.
Но руки его прочно держали баранку.
– Если агент Лакост будет повышена до инспектора, то я хочу увидеть, как она будет справляться с возросшими обязанностями, – сказал Гамаш. – Поэтому я отдал дело ей.
Он знал, что не обязан объяснять свои решения. Но предпочел сделать это. Он работал не с детьми, а с вдумчивыми, разумными взрослыми. Если он не хочет, чтобы они вели себя как дети, то и обращаться с ними должен как со взрослыми. Ему нужны были независимые, умные люди. И они у него были. Мужчины и женщины, которые заслужили право знать, почему принимаются те или иные решения.
– Речь идет о наделении агента Лакост бóльшими полномочиями, только и всего. Расследование по-прежнему остается твоим. Она это понимает, и мне нужно, чтобы и ты это понимал и чтобы не возникало недоразумений.
– Ясно, – сказал Бовуар. – Просто я хотел бы, чтобы вы сообщили мне об этом заранее.
– Ты прав. Нужно было сказать. Извини. Я, вообще-то, думал, что было бы хорошо, если бы ты руководил ее работой. В качестве наставника. Если она будет повышена до инспектора и станет твоим заместителем, тебе придется натаскивать ее.
Бовуар кивнул, и его пальцы, сжимавшие баранку, чуть расслабились. Следующие несколько минут они обсуждали дело, слабые и сильные стороны Лакост, а потом погрузились в молчание.
Гамаш разглядывал величественный пролет моста над рекой Святого Лаврентия, но мысли его были о другом. О том, что он обдумывал вот уже некоторое время.
– Есть и еще кое-что.
– Да? – Бовуар бросил взгляд на босса.
Гамаш собирался поговорить с ним об этом в тихой обстановке, может быть за обедом. Или во время прогулки в горах. А не на дороге, когда они мчатся со скоростью сто двадцать километров в час.
Но грех было не воспользоваться представившейся возможностью.
– Нам нужно поговорить о тебе. С тобой что-то не так. И положение не улучшается, как я вижу.
Это был не вопрос.
– Я прошу прощения за этот жетон. Глупо…
– Я говорю не о жетоне. Это была всего лишь ошибка. Такое случается. Господь знает, это возможно. Я и сам совершал подобные промахи.
Бовуар улыбнулся:
– Тогда о чем вы говорите?
– Об анальгетиках. Почему ты продолжаешь их принимать?
В машине воцарилась тишина; мимо них за окнами проносился Квебек.
– Как вы об этом узнали? – спросил наконец Бовуар.
– Я подозревал. Ты носишь их с собой в кармане пиджака.
– Вы заглядывали в мой карман? – резко спросил Бовуар.
– Нет. Но я поглядывал на тебя.
Гамаш и теперь смотрел на Бовуара. Его заместитель всегда был бодр, энергичен. Задирист. Он был полон жизни и полон собой. Иногда это раздражало Гамаша. Но чаще энергичность Бовуара доставляла ему удовольствие, он с приятным изумлением наблюдал, как Жан Ги с головой окунается в дела.
Но с некоторых пор его подчиненный стал похож на выжатый лимон. Ходил мрачный. Словно каждый день давался ему с трудом. Словно ему приходилось таскать за собой наковальню.
– Все придет в норму, – сказал Бовуар и сам услышал, как фальшиво это звучит. – Доктора и психологи говорят, что все хорошо. Мне с каждым днем все лучше.
Арман Гамаш не хотел развивать эту тему, но был вынужден:
– Боли от ран по-прежнему тебя мучают.
И опять это прозвучало как утверждение.
– Нужно, чтобы прошло время, – сказал Бовуар, кинув взгляд на шефа. – Я действительно с каждым днем чувствую себя лучше.
Но по его виду это было незаметно. И Гамаш волновался.
Старший инспектор молчал. Сам он был в прекрасной форме, по крайней мере, так хорошо он себя не чувствовал вот уже много лет. Он теперь больше ходил, а физиотерапия вернула ему силы и живость. Трижды в неделю он посещал спортивный центр Управления Квебекской полиции. Поначалу это было унизительно: он с трудом поднимал гири размером с бублик, а на беговой дорожке-тренажере и нескольких минут не мог выдержать.
Но он не опускал рук. Выдержал. И силы постепенно не только вернулись – он стал чувствовать себя лучше, чем до ранения.
Хотя какие-то остаточные физические явления еще были. Когда он уставал или перенапрягался, правая рука начинала дрожать. Просыпаясь по утрам или вставая после долгого сидения, он ощущал боль в теле. Были и другие болячки. Но все они не шли ни в какое сравнение с эмоциональной болью, с которой он боролся каждый день.
Некоторые дни были ничего. Другие – как нынешний – не очень.
Он подозревал, что Жан Ги борется с болями, и знал, что выздоровление – это не всегда прямая линия. Но состояние Бовуара только ухудшалось.
– Чем тебе помочь? – спросил Гамаш. – Может, тебе нужно время, чтобы заняться здоровьем? Я знаю, что Даниель и Розлин будут рады видеть тебя в Париже. Вдруг это поможет?
Бовуар рассмеялся:
– Вы хотите меня убить?
Гамаш ухмыльнулся. Трудно было представить, какой вред может принести поездка в Париж, но вот неделя в тесной квартирке с его сыном, невесткой и двумя внуками наверняка не принесет пользы здоровью. Приезжая теперь в Париж, они с Рейн-Мари снимали квартиру неподалеку.
– Merci, patron. Я уж лучше буду выслеживать хладнокровных убийц.
Гамаш рассмеялся. Очертания Монреаля за рекой постепенно приближались. И вместе с этим росла гора Мон-Руаяль в центре города. Громадный крест наверху сейчас был невидим, но каждый вечер он оживал, загорался, словно маяк для населения, которое больше не верило в церковь, а верило в семью, друзей, культуру и род человеческий.
Кресту было все равно. Он сверкал все так же ярко.
– То, что ты разошелся с Энид, тоже не пошло тебе на пользу, – сказал Гамаш.
– Вообще-то, пошло, – проворчал Бовуар, замедляя движение вместе с потоком машин на мосту.
При этих словах Гамаш, как обычно любовавшийся видом города, посмотрел на Бовуара:
– Каким же образом?
– Это облегчение. Я чувствую себя свободным. Мне жаль, что я сделал больно Энид, но это одно из лучших последствий той бойни.
– Это как?
– У меня такое ощущение, что мне предоставили еще один шанс. Столько ребят погибло, а я, оставшись в живых, посмотрел на свою жизнь и понял, что я несчастен. И к лучшему дело не изменится. Энид тут ни в чем не виновата, просто мы никогда не подходили друг другу. Понимаете, я боялся перемен, боялся признать, что совершил ошибку. Боялся сделать ей больно. Но больше я не мог это терпеть. Я остался в живых, и это дало мне мужество сделать то, что я должен был сделать много лет назад.
