Сара Джио - Соленый ветер

– Я знал об этом с того дня, как ты здесь появилась. Ты – величайшее произведение искусства в мире.

Я улыбнулась и покачала головой:

– Нет, глупенький. Я не об этом. Я говорила о картине. – Я достала из-под кровати холст. – Это Гоген.

Уэстри резко встал, посмотрев на полотно новым взглядом.

– Ты серьезно?

Я кивнула.

Он потрясенно покачал головой.

– Я так и думал, что это кто-то из постимпрессионистов, но молодой, менее известный художник, или даже ученик. Но, боже мой, – Гоген? Откуда такая уверенность?

– Мне сказала об этом старая островитянка, – с гордой улыбкой сообщила я.

Уэстри сел на кровать рядом со мной, чтобы получше разглядеть картину.

– Не подписано.

– Возможно, он не сразу подписывал работы.

– Может. Моне поступал так же.

Я внимательно посмотрела на холст.

– Посмотри на мазки.

– В этой картине легко потеряться, – сказал Уэстри, любуясь сокровищем.

– Что будем с ней делать?

– Не знаю.

– Мы не можем оставить ее здесь, когда уедем после войны. Даже подумать страшно, что картину смоет прилив.

– Или разрушит влажный воздух. Странно, что она так долго продержалась в таком климате.

Я вновь повесила картину на маленький крючок и вздохнула.

– А может, она должна оставаться здесь. – Я на мгновение задержала взгляд на картине и повернулась к Уэстри: – Мне надо тебе рассказать кое-что еще. Насчет этого бунгало.

– Что?

– Пожилая женщина, Тита, сказала, что на каждого, кто сюда зайдет, падает проклятье.

Уэстри ухмыльнулся:

– И ты поверила в это предсказание?

– Должна признать, я перепугалась.

– Анна, помнишь, о чем мы говорили в первый день встречи? Ты сказала, что веришь в свободу воли. – Он легко прикоснулся к моим волосам. – У тебя будет насыщенная, благословенная, наполненная любовью жизнь. Ты сама сделаешь ее такой.

Я взяла его за руку.

– Ты прав.

– К тому же посмотри, сколько добра свершилось в этих стенах. Здесь выросла наша любовь. Родился ребенок. И, возможно, совершилось одно из величайших художественных открытий века. Это она называет проклятием?

Мы сели рядом, прислушиваясь к шуму волн, и я прочла про себя молитву. Господи, пусть он будет прав.

Времени оставалось мало, мы все это знали. Остаток мая пролетел, словно ураган, и нам с Китти предстояло уехать в середине июня. А Уэстри и остальные ребята отбудут на новое место службы – на этот раз в Европу. Я почти слышала неумолимый стук стрелок, постоянно напоминавший о том, что привычному миру скоро настанет неизбежный конец.

Мне предстояла встреча с Герардом. Китти придется оставить место рождения дочери. Мы стали другими людьми. Как мы вернемся в Сиэтл? Как мы сможет жить в том месте, что когда-то называли домом?

– Наверное, я останусь, – объявила Китти однажды утром в столовой. – Сестре Гильдебрандт пригодится помощница. В Сиэтле меня никто не ждет.

Она не хотела уколоть, но ее слова и последовавшая пауза меня задели. Это правда. Меня-то ждет Герард. Его демобилизовали в июне.

Я задумалась: почему Китти хочет остаться? Она уже совсем не похожа на девушку, что вышла из самолета в наш первый день, от прежнего «я» осталась лишь оболочка. Пустая. Холодная. Потерянная. Она погрузилась в работу и проводила все время в лазарете.

– Я не понимаю, – удивилась я, откусив кусок вареного яйца, – неужели ты не соскучилась по дому? Ты не хочешь отсюда уехать после… После всего?

Она посмотрела в окно, на яркие изумрудные холмы вдалеке. Воспоминания навеки связали меня с этим местом, и, похоже, Китти тоже всегда будет чувствовать, что оставила здесь частичку своего сердца. Она вымученно улыбнулась.

– Я думала, что захочу уехать, когда придет время. Но, похоже, я еще просто не готова.

Я слабо улыбнулась.

– Последние месяцы сложились для нас по-разному, – с сожалением добавила она. – Ты встретила чудесного человека. Только подумай – нашла его здесь, среди войны.

Как нарочно, с другого конца столовой нам помахал Уэстри. Вопреки правилам, он направился к нашему столу.

– Вот и две самые прекрасные девушки острова. Как ты, милая?

Я сняла с его шеи салфетку.

– Чудесно. Сегодня утром мне не хватало тебя в бунгало.

Было странно не таясь говорить о нашем секрете, но сейчас мы могли расслабиться, ведь Китти сама побывала в бунгало, а кроме нее за столом никого не было.

– Уэстри, – оживилась Китти. Мне не понравилось, как она строила ему глазки. – Я нашла в лазарете старые доски, они могут подойти, чтобы заделать скрипучий пол.

У меня загорелись щеки. Как Китти смеет говорить с Уэстри о бунгало? Какое ей дело? И почему она помнит о том, что там скрипят половицы?

– Спасибо, Китти, – спокойно ответил Уэстри. – Я сегодня загляну, посмотрю, в чем там дело.

– Но… – Я раскрыла и снова закрыла рот.

– Что такое? – спросил Уэстри.

– Ничего, – пробормотала я. – Хотела предложить встретиться вечером в бунгало.

Я смотрела прямо на Уэстри, давая понять, что приглашение предназначено исключительно для него.

– Чудесная мысль, – ответил он. – Я заканчиваю в пять тридцать. Как раз успеем посмотреть закат.

– Отлично. – У меня отлегло от сердца.

Уэстри повернулся, чтобы уйти, но Китти снова вмешалась:

– Если ты решишь зайти сегодня, я работаю до восьми. – Она смущенно посмотрела на меня. – В смысле если ты захочешь заняться половицами.

Уэстри неопределенно кивнул и вышел.

Несколько минут мы ели молча, но потом Китти заговорила вновь:

– В общем, я, наверное, останусь еще на несколько месяцев, а там посмотрим. Сегодня у медсестер много возможностей. Может, запишусь на службу в Европу.

Я смотрела на нее. Кто эта девушка, сидящая передо мной? Я пыталась заглянуть ей в глаза, но она отводила взгляд.

– Просто я…

– Я обещала помочь сестре Гильдебрандт с прививками, – прервала меня Китти. – Пожалуй, пойду.

– Конечно, иди, – ответила я, и она быстро направилась к выходу.

– С Китти что-то не так, – заявила я с порога, сбросила туфли и плюхнулась на кровать.

– И тебе привет, – с ухмылкой ответил Уэстри, протягивая букет гибискуса.

– Прости, – смутилась я, любуясь ярко-желтыми цветами. Красный гибискус рос по всей базе, словно сорняк. Этот встречался реже – единственный известный мне куст находился рядом с бунгало. Я положила цветы на стул и вздохнула, продолжая думать о Китти.

– У нас был странный разговор за завтраком, я за нее беспокоюсь. Она так изменилась за последние несколько месяцев. Я ее просто не узнаю.

Уэстри достал перочинный нож и осторожно разрезал на столе красное яблоко.

– Она действительно изменилась. Любой, кому пришлось через такое пройти, изменился бы. Может, ты к ней слишком строга?

– Возможно, ты прав.

Я взяла протянутый им кусок яблока. Хрустящая сладость ненадолго притупила мое беспокойство.

– Ты ведь не расстроилась из-за комментария насчет половиц?

– Нет, – солгала я. – Ну, может, совсем немного. Я не права, что отношусь к этому месту как собственница?

Он ухмыльнулся и присел рядом со мной.

– Лучше бы ты как собственница относилась ко мне.

Я игриво его оттолкнула.

– Я так и делаю, поэтому возникает следующий вопрос: ты заходил в лазарет?

– Да, – ответил Уэстри, наслаждаясь моей ревностью.

– И что?

Он покачал головой:

– Доски не подошли.

– Отлично. Мне нравятся старые.

Он провел пальцем по моему затылку.

– Мне тоже.

– К тому же новые половицы лишат нас почтового ящика.

– Значит, решено единогласно, – Уэстри стукнул воображаемым молотком, – оставляем скрипучие половицы.

Он взял в руки медальон и осторожно открыл его.

– Все еще пустой?

– Да. Я пыталась придумать, что положить внутрь, но пока вдохновение меня не посетило.

Уэстри задумался.

– Нужно что-то, напоминающее об этом месте, что согреет твое сердце воспоминаниями о нашей любви.

Я нахмурилась и выхватила медальон у него из рук.

– Воспоминаниями о нашей любви? Ты говоришь, будто наши дни сочтены, будто это просто…

– Тсс, – прервал он меня, приложив палец к моим губам. – Я хочу любить тебя всю оставшуюся жизнь, но впереди, как ты знаешь, следующий этап службы. Пока я в Европе, сколько бы ни продлилась эта война, я надеюсь, что ты, открывая этот медальон, будешь вспоминать обо мне. Это поможет пережить разлуку.

Уэстри встал, обшарил комнату, ощупав стол, плетеные стены и занавески, и, наконец, присел на пол.

– Вот, – сказал он, протянув мне маленький кусочек скрипучей половицы, – кусочек бунгало. Ты можешь всегда носить его с собой, а где он, там и я.

Я едва не расплакалась, когда Уэстри открыл медальон и положил в него кусочек дерева. Идеально.

– Готово, – объявил он, прижав медальон к моей груди, – теперь я всегда с тобой.