Каролина Эрикссон - Не исчезай
Раз в неделю, иногда чаще я бросалась в потрепанное кресло, где целый рой безликих, несчастных душ сидел до меня и где другие такие же души должны были появиться после моего исчезновения. Комнаты были разные, но всегда выглядели одинаково. Мягкое понимающее лицо в кресле передо мной, коробка бумажных носовых платков на столике между нами. Мы начинали говорить. Говорили и говорили – конечно, в первую очередь ожидалось, что я буду рассказывать, буду прояснять и углублять. Развернусь внутрь самой себя.
С каждым новым психотерапевтом я надеялась, что вот сейчас, в этот раз, все будет по-другому. Надеялась, что человек, сидящий напротив меня, будет смелее, чем все предыдущие. Что он не удовлетворится вопросами о том, что случилось с моим отцом. Что у него будет достаточно мужества посмотреть мне прямо в глаза и сказать это вслух. Сказать, что он все понял, сказать правду. Сама я избегала правды. Кто-то другой должен был освободить меня от этого бремени. Но это так и не произошло.
Они держались несколько недель, иногда даже пару месяцев. Затем мы достигали болезненной точки или, точнее сказать, кружили вокруг нее, не двигаясь дальше.
Психотерапевт наклонялся вперед и задавал следующий вопрос: «А потом, что случилось потом?» – «Это ускользает от меня», – упрямилась я, и мягкое понимающее лицо становилось напряженным. Они откидывались назад, пробовали зайти с другого конца, задавали новые вопросы. «Как вы думаете о?..» «Что заставляет вас так?..» Только вопросы, всегда без выводов. И тогда я в последний раз оплачивала счет, сообщала, что теперь мне стало намного лучше, выскальзывала из приемной и никогда не возвращалась назад.
Только однажды меня попытались удержать. В буквальном смысле.
Это было много лет назад, еще до того, как я встретила Алекса. Это была белокурая женщина ненамного старше меня. Я несколько раз отмечала, что в ней есть что-то хрупкое, но в тот раз, когда я поднялась на ноги и сказала, что это наша последняя сессия, что я решила прекратить терапию, она взяла меня за запястье и удержала. Осторожно, но очень решительно.
– Если вы уйдете сейчас, вы уйдете, ничего о себе не узнав, вы будете ничуть не лучше вооружены для того, чтобы противостоять прошлому или будущему. В следующий раз, когда вы переживете какое-либо потрясение или столкнетесь с неожиданными трудностями, все повторится по тому же шаблону.
Она спокойно сидела в своем кресле. Взглянув на нее, я отметила, что на ней платье с коротким рукавом. Стояло лето, в комнате было тепло. И все-таки было в этом платье что-то, что привлекло мое внимание. Я нахмурила лоб.
– Кардиганы и пиджаки, – ответила я. – Раньше я видела вас только в одежде с длинными рукавами.
Она медленно покачала головой, как бы показывая, что мне не удастся ее отвлечь.
– Вам будет становиться все хуже и хуже, – продолжала она. – Вы рискуете потерять равновесие. При наихудшем сценарии ваше психическое состояние приведет к очень неприятным последствиям. И для вас, и для ваших близких.
Я могла выдернуть свою руку и убежать. Но я этого не сделала.
– Что вы имеете в виду? Что это за ужасы, которые я, по-вашему, натворю?
– В более раннем возрасте вы научились применять определенные стратегии во время кризисов. Вы воспроизводите те же стратегии во взрослом возрасте, даже когда они неэффективны.
– Да что такое с вами, психологами? Почему вы не можете говорить понятно?
– Хорошо, я буду выражаться простым языком. Думаю, что вы «натворите» то же, что «натворили» в детстве. Когда вы были в шоке, когда вы проходили через… жизненные испытания.
Что-то теплое струилось у меня под кожей, вокруг лба, под веками.
– Я буду лгать?
– Да. Или хуже.
Я смотрела на кровь, струящуюся между пальцами и вдоль запястья, и чувствовала, как вся рука пульсирует от боли и как ладонь прилипает к рулю. Я больше не понимала собственное поведение, не могла вспомнить, как рассуждала, когда устремилась в полицейский участок. Здесь и сейчас у меня не получалось породить ни одну связную мысль.
Кажется, последние остатки разума вытекали из меня вместе с кровью из раны на ладони. Неужели я полностью потеряю контроль? Вот так это ощущается – за несколько секунд до катастрофы? Эта белокурая психотерапевт, чью приемную я в конце концов покинула, что бы она сказала, увидев меня сейчас? «Ну вот, что я говорила?»
Дорога в Морхем, обратно домой. Не понимаю, как мне удалось туда добраться, но каким-то образом я продержалась весь путь, не свалившись в кювет и не столкнувшись с встречными машинами. Я нажимала на газ и на тормоз, включала поворотник и поворачивала точно так же, как если бы я была обычным водителем, с которым ничего не произошло.
Когда я наконец припарковалась на своем обычном месте, на гравийной площадке возле дома, кровь была повсюду. Она была размазана по рулю и по приборной панели, она окрасила рукава блузки и оставила пятна на светлых брюках. Но, во всяком случае, она уже перестала течь, рана начала запекаться. «У вас нет никакого мужа и дочери. И никогда не было». Я удивлялась собственной недальновидности. Следовало бы догадаться, что в полицию обращаться незачем. Надо было понять, что с этой ситуацией я должна справиться самостоятельно.
Я повернула ключ зажигания, и мотор затих. Посмотрела на дорогу через пассажирское окно. Той ночью здесь стояла другая машина, совсем рядом с моей. Она толком не припарковалась, мотор у нее все время оставался включен. Его монотонный гул звучал как басовая линия, на которую накладывались оживленные голоса, доносившиеся сквозь полуоткрытое окно. Оживленные? Нет, скорее, истеричные. Голоса? Нет, скорее, крики, стоны боли и гнева. Холодок пополз по моему телу. Не должна ли я беспокоиться? Тот, кто кричал, наверняка заметил номера моей машины. И возможно, несмотря на свое взвинченное состояние, запомнил эти буквы и цифры, эту специфическую комбинацию. Комбинацию, которая давала возможность меня идентифицировать.
Я протянула руку за сумкой, лежащей на соседнем сиденье, подобрала и сложила обратно вещи, которые выпали раньше. В руке тянуло и жгло, я поморщилась, с особой осторожностью взяла сережки. Кто-то, кто приехал и уехал. Я не спросила Алекса об этом ночном посещении, решила, что сама смогу сложить два и два и все понять. Теперь же чувствовала, как сомнение гложет меня изнутри. В чем я надеялась разобраться, если в последнее время была не в состоянии выстроить простейшую логическую цепочку?
И вот я снова стояла в прихожей на зеленом грязноватом полу. Я провела так некоторое время, не разуваясь, просто прислушивалась. Сначала было абсолютно тихо. Потом из гостиной послышался шум. Осторожные, мягкие шаги. Я слушала и ждала. Кто это приближается? Когда я наконец увидела Тирита, во мне что-то ослабло и размягчилось. Я опустилась на колени и нетерпеливо протянула к нему руки. Ощущая под ладонями нежную кошачью шерсть, я поняла, как же сильно изголодалась по этому – по прикосновениям, по тактильному контакту. За последние сутки. За целую жизнь.
Я гладила Тирита по спине и чесала его за ухом, пока он благодарно урчал. Он лизнул мои пальцы и обнюхал рану на ладони. Неожиданно она его очень заинтересовала. Раз за разом он тыкался носом в запекшуюся кровь. И вот, кажется, он решился и принялся медленными и тщательными движениями зализывать рану шершавым языком. Я позволила ему продолжать. Подумала, что мы теперь навсегда связаны с этим котом. Прошлое лежало позади нас, о будущем мы ничего не знали, но в этот конкретный момент наши сущности проникали друг в друга, сливались в единое целое. Его слюна и моя кровь.
Он поднял на меня узкие желтые глаза, и я импульсивно отдернула руку. Медленно поднялась на ноги. Тирит… Странное имя для домашнего животного. Его придумал Алекс. Помню, как он объяснял, что оно означает. Контроль. Не спуская глаз с черно-белого кота, я нащупала дверную ручку позади себя и снова открыла дверь. Мы с Тиритом смотрели друг на друга: он вопросительно, я напряженно.
– Теперь иди, – сказала я таким хриплым голосом, что пришлось откашляться, чтобы продолжать. – Тебе пора прогуляться. Пожалуйста!
Кот оторвал от меня взгляд, мгновенно забыв о том, в какое смятение его привела моя неожиданно прорвавшаяся нежность, и выскользнул на улицу. Когда я снова обернулась в сторону прихожей, то заметила низко прибитый крюк для одежды, и приступ острой тоски так сильно ударил в грудь, что оборвалось дыхание.
Там висела маленькая курточка. Джинсовая курточка четырехлетней девочки. Я рухнула на пол. Необъятность того, о чем страшно было даже подумать, снова придавила меня. Это не может быть правдой.
Я потерла глаза и, только заметив влажные черные полосы туши на руках, поняла, что плачу. Смилла. Прости.
Но прощения ждать было неоткуда, и ощущение, что я мошенница, притворщица, снова навалилось на меня. Чего стоили все эти поиски? Все равно вина была на мне, она тяжелым грузом лежала на сердце вместе с мыслями о том, что я могла бы поступить иначе. О том, что я должна была бы сделать. Что я должна была не допустить. Если бы только… Возможно, тогда она по-прежнему была бы здесь.
