Элен Гремийон - Гарсоньерка

– Что с вами, Витторио? Вам плохо?

– Нет-нет, все нормально, просто очень устал. Комиссар меня невзлюбил, он меня ненавидит, можно подумать, все это его лично касается. Знаете, что он выдал? Вот когда меня оправдают, я смогу выкопать свою жену и похоронить ее заново как захочу, а пока, вот прямо сейчас, лучше бы мне сосредоточиться на своей защите. Как я его ни умолял, сколько ни говорил, что согласен пойти туда под конвоем, он только ухмылялся: «Хоть немного логики должно быть? Как можно разрешить подозреваемому присутствовать на похоронах женщины, в убийстве которой его подозревают? Для психоаналитика у вас маловато простого здравого смысла, но меня это не удивляет, у всех психоаналитиков маловато простого здравого смысла…»

Ева Мария пришла первой. Она смотрит на лилии, лежащие на ступеньках. Цвет она выбрала сама. Белые. Это ее представление о Лисандре, а может быть, о смерти. Народу немного. Наверное, никто не знает, не прочли объявление в газете. А вот и еще один букет лилий. Красных. Это от Витторио, Ева Мария догадалась. Это его представление о Лисандре, а может быть, об их любви. Каждый год он дарил ей такие цветы в годовщину их встречи. Ему неизвестно, что Ева Мария здесь. Необычно — вырывается у нее невольное определение. Официально назначенная церковь. Официально назначенный священник. У входа в машине с тонированными стеклами дежурят полицейские. Ева Мария прилита первой. Села в глубине и стала смотреть, как все они входят. Отпевание – не то зрелище, которым наслаждаются, как, например, свадьбой. Никто не обсуждает платья и шляпки, не отмечает красоту одних и отсутствие вкуса у других. О приглашенных высказываются только в глубине души. Собственно, и приглашенных нет, кто хочет, тот и приходит, кто знает, тот и приходит. Ева Мария пытается понять, что связывало каждого из присутствующих с усопшей, по тому, как он держится. У некоторых лица печальные, у других непроницаемые. В первом ряду, плачущие, – конечно, родители Лисандры. А остальные кто? Друзья? Такие же пациенты Витторио, как она? Та самая соседка? Теперь, должно быть, крики не слишком ей докучают, разве что эхо, но злые языки всегда найдут повод высказаться. Ева Мария смотрит на все эти собранные в одном месте тела, на тела, переставшие расти, и думает о том, как недостает на похоронах детей. Ева Мария чувствует себя посторонней. В похоронную процессию может затесаться кто угодно, потому-то она здесь. Возможно, и убийца здесь, прячется среди близких, пришел взглянуть на последнее действие трагедии собственного сочинения. Безумный, невидимый deus ex machina[11]. Ева Мария смотрит, как люди проходят перед гробом. Ей хотелось бы, чтобы над убийцей зажглась красная лампочка. Пожилая пара задерживается надолго, оба красивые, держатся за руки. Может, это родители Витторио? Ева Мария задумывается, состарилась бы она сама рядом с мужем или нет, если бы Стелла не умерла. После того как не стало их дочери, с чудовищной быстротой не стало и их любви, во всяком случае, ее любовь пропала как не было. Ева Мария смотрит на «официально назначенный» гроб. Каким он ей кажется удобным, надежным по сравнению с тем нигде, в котором теперь ее девочка, ее Стелла. О других умерших заботятся, придают мертвому телу пристойный вид, гримируют, в какой-то мере возвращая ему человеческий облик, прежде чем навсегда отделить от людей. А ее дочь так и осталась в том нечеловеческом положении, в каком застигла ее смерть. Ева Мария, как всегда, думает о людях, захваченных лавой, о мужчинах, о женщинах, о детях, о собаке, которая тянет за поводок, а ее хозяева убежали… Живые статуи, остановленные в движении, лава стала их саркофагом. Саркофаг Стеллы – вода. Текучий саркофаг, который, может быть, баюкает ее, слегка покачивает, но не отдает. Подумав о том, что дочери, лежащей где-то на дне Рио-де-ла-Плата, никто не закрыл глаза, Ева Мария невольно опускает веки. Но так картина становится еще более отчетливой, и она сразу же глаза открывает. По ее щекам текут слезы. Ева Мария принадлежит к числу похоронных узурпаторов горя – тех, кто оплакивает не усопшего, а чью-то смерть, о которой усопший им напоминает, или ту, которой они боятся. Ей бы очень хотелось похоронить свою дочь… А что за картина встает перед глазами у запертого в камере Витторио? Представляет ли он себе Лисандру, лежащую в гробу? Нет, этого он представить себе не может. Он даже не знает, как Лисандра одета. Кто, интересно, выбирал для нее вещи? Конечно, ее родители, кто же еще. О Витторио думает не только Ева Мария, все думают о нем. В первом ряду, совсем рядом с гробом, оставили пустое место, как будто каждый ждал, что он вот-вот появится. Замешательство здесь, в церкви, чувствуется, пожалуй, явственнее, чем горе… Словно здесь недостает того, кому полагается горевать больше всех, – Витторио, безутешного мужа, предполагаемого убийцы. Всё наизнанку. Похороны умершей – одно дело, убитой – совсем другое. Боль от незнания, как умерла та, кого сегодня хоронят, мешает с ней проститься, а мешать работе скорби не следует, или она не завершится никогда. Кто-нибудь здесь способен вообразить, как Витторио выталкивает жену через окно на улицу? Кто-нибудь твердо уверен в том, что он это сделал?

Ева Мария первой прилита и первой уходит. Полицейские ждут. Разговаривают. Смеются. Ева Мария прячется за деревом. Смотрит, как люди выходят из церкви. Похоронную процессию не принято фотографировать. Щелканье ее фотоаппарата напоминает пение больной птицы, но она никого не хочет упустить. У Евы Марии вновь пробуждаются подозрения, возвращается гнетущая мысль, что Стеллу мог убить кто угодно. Она хотела сказать – Лисандру. Ошиблась. Спутала. Отныне в ее представлении две эти смерти перекрывают одна другую. Та, о которой думать до того мучительно, что она не может о ней думать, и та безболезненная, которую она может мусолить часами. У дверей просит милостыню нищий, она дает ему немного денег, взамен потребовав обещание говорить каждой женщине в перчатках, что она красива, – как знать, если Алисия здесь, может, она уйдет счастливая, утешенная и примиренная сама с собой. А что, если это он? Что, если этот нищий и есть безумец, невидимый deus ex machina, затесавшийся в похоронную процессию? Ева Мария хочет, чтобы над ним зажглась красная лампочка. Висящий на шее фотоаппарат мешает ей дышать. Она хватается за дерево. Обдирает ладонь о кору. На туфли падает несколько капель. Красных. Это ее кровь. Боль не может утихнуть, пока не уйдет гнев.

Ева Мария отпивает глоток мате. На столе сложенная газета. Эстебан входит в кухню, собирается завтракать.

– Доброе утро, мама. Очень устала? – Эстебан направляется к холодильнику. – Извини, что ночью к тебе ворвался… но я увидел, что свет горит, и подумал…

Эстебан умолкает. Он смущен. Запускает руку в волосы, откидывает их сбоку, приглаживает сзади. Ева Мария смотрит на сына:

– Что ты подумал?

– Ничего.

Ева Мария отпивает глоток мате.

– Я работала.

– Я понял. У тебя сейчас много работы.

– Да.

Эстебан возится с тостером. Ева Мария встает:

– Мне пора.

Эстебан оборачивается:

– Но сегодня же суббота.

– Ну и что?

– По субботам ты не работаешь…

– Похожу по магазинам.

– По магазинам?

– Да, хочется пройтись.

– Вот и хорошо… и я с тобой, мне тоже хочется пройтись.

– Извини, мне хочется пойти одной… я… я буду покупать одежду. И тебе придется меня ждать.

– Одежду? Да я уже забыл, когда ты себе что-то покупала.

– Как видишь, всему свое время.

Ева Мария выходит из кухни. Дверь захлопывается. Эстебан оборачивается. Отодвигает занавеску. Смотрит, как Ева Мария идет по улице. Рюкзак висит у нее на одном плече. Он не видел раньше этого рюкзака. Да нет же, видел. Похоже, это рюкзак Стеллы. Эстебан смотрит, как Ева Мария садится в автобус. Он не может опомниться. В первый раз за столько лет она едет не на работу. «Как видишь, всему свое время». Эстебан улыбается. Тень автобуса проходит по его лицу. Эстебан красивый.

Ева Мария кладет рюкзак на стол. Витторио усаживается напротив:

– Как я рад вас видеть.

– А мне придется вас разочаровать: я ничего не нашла. – Ева Мария вытаскивает толстую папку. – Я прослушала все кассеты, даже самые нейтральные и самые мирные сеансы, от начала до конца, но ничего там, к сожалению, не нашла. Вероятно, чего-то я не заметила, упустила что-то, лежащее не на поверхности, ведь истолковать можно любую мелочь, а я недостаточно хорошо знаю ваших пациентов, мы уже убедились в этом на примере Алисии. Я принесла все расшифровки вам, вы единственный, кто способен разобраться в этих записях, и вы, может быть, что-то найдете… Я оставлю папку надзирателю, чтобы вы могли все спокойно проверить.

– Вот уж кому ничего оставлять не надо! Прочтут и начнут приставать с вопросами. Нет, лучше передайте через моего адвоката… Вы сказали, у вас там все расшифровки?