Никки Френч - Близнецы. Черный понедельник. Роковой вторник
Рубен оставался одаренным психоаналитиком, но в последние годы с ним что-то произошло. Он где-то читал, что у пилотов самолетов после десятилетий безупречной службы развивается боязнь полетов. До него доходили слухи о театральных актерах, неожиданно начинавших испытывать страх перед сценой – такой всеобъемлющий, что они больше не могли играть в театре. Слышал он и о подобном страхе у психоаналитиков, а именно – об ужасе от осознания того, что они не настоящие врачи, что они не могут предложить такие же методы исцеления, какие предлагают другие направления медицины, и что вообще психотерапия – сплошная болтовня и шаманство. Но Рубен таких чувств никогда не испытывал. Ибо что такое исцеление, в конце концов? Он знал, что он не медик, не врач, а кто-то вроде народного целителя. Он знал, что может кое в чем помочь тем, кто обращается к нему за помощью, – испытывающим боль, но не способным сказать, что же именно у них болит.
Все было намного проще, но и разочарования приносило больше. Неожиданно – или все-таки постепенно? – он обнаружил, что пациенты вгоняют его в тоску. В этом и состоит принципиальная разница между психоанализом и другими направлениями медицины. В последнем случае пациент предъявляет, а врач, соответственно, осматривает его руку, или делает рентген груди, или заглядывает под язык. Но если вы психоаналитик, вам придется выслушивать перечень симптомов снова и снова, и так будет продолжаться час за часом. На заре карьеры таких ощущений у него не возникало. Иногда Рубену казалось, что он выслушивает пример некоего исключительно чистого литературного жанра – устного жанра, который ему предстоит интерпретировать, расшифровать. Со временем он стал считать этот жанр самым ужасным в литературе: полным клише и повторений, абсолютно предсказуемым; а потом этот текст вообще перестал относиться к литературе, превратившись в поток бесформенного, бессмысленного словоблудия, и он стал давать этому потоку проплывать мимо него – как реке, как транспорту. Он словно стоял на мосту через автомагистраль и смотрел, как внизу мелькают машины, а в них сидят люди, которых он совершенно не знает и знать не желает. Они говорили, а иногда и плакали, а он кивал и думал о посторонних вещах и ждал, когда же можно будет закурить – когда до конца часа останется ровно девять минут.
– Эти мысли – словно рак, – жаловался Алан. – Понимаете, о чем я?
Повисло молчание.
– Что, простите? – переспросил Рубен.
– Я сказал: «Понимаете, о чем я?»
– В каком смысле?
– Да вы вообще меня слушали?
Снова повисло молчание. Рубен украдкой бросил взгляд на часы. Прошло двадцать пять минут сеанса. Он не помнил ничего, о чем говорил пациент, – абсолютно ничего. И задумался, какой вопрос тут можно задать.
– У вас такое чувство, что вас не слушают? Хотите поговорить об этом?
– Вот только не надо! – заявил Алан. – Вы все пропустили мимо ушей.
– Почему вы так считаете?
– Ну, тогда повторите что-нибудь из того, что я сказал. Одну деталь. Любую.
– Простите, мистер… гм…
– Вы что, даже имени моего не помните? Джеймс.
– Простите, Джеймс…
– Да никакой я не Джеймс! Я Алан. Алан Деккер. Я ухожу. И я обязательно на вас пожалуюсь. Вам это так с рук не сойдет. Таким, как вы, нельзя принимать пациентов.
– Алан, мы должны…
Они одновременно встали, и какое-то мгновение сверлили друг друга взглядом. Рубен протянул было руку, собираясь схватить Алана за рукав, но передумал и примирительно поднял руки.
– Поверить не могу! – воскликнул Алан. – Я же говорил: ничего хорошего из этого не выйдет. Мне сказали, что нужно попробовать. Что это поможет. Главное, чтобы я не закрывался.
– Мне очень жаль, – прошептал Рубен, но Алан его уже не слышал. Он ушел.
Глава 7
Во второй половине пятницы Фрида снова пришла в клинику: ей нужно было взять кое-какие книги из скромной библиотеки, чтобы подготовиться к докладу, запланированному через несколько недель. Большинство сотрудников уже разошлись по домам, но Паз еще работала и, увидев Фриду, знаком пригласила ее подойти.
Паз работала в «Складе» всего лишь полгода. Она выросла в Лондоне, и это было слышно по ее произношению, но мать ее была родом из Андалусии, и Паз унаследовала от нее темные волосы и темные глаза. Она была яркой женщиной и, несомненно, придавала клинике определенную мелодраматичность, даже в спокойные дни. Сейчас же она просто олицетворяла нетерпение.
– Никак не могла дозвониться до вас, – начала она. – Вы поговорили с Рубеном?
– Поговорила, и вам это известно. А что? Что он натворил?
– Ну, во-первых, сегодня утром он просто не пришел на запланированные сеансы. И я никак не могу с ним связаться.
– Это плохо.
– Есть еще кое-что. Его пациент, – Паз заглянула в документ, лежащий на столе, – очень угнетен, у него бывают приступы паники, и терапевт направил его к Рубену. Прошло все плохо. Очень плохо. Он намерен подать официальную жалобу.
– На что?
– Он говорит, что Рубен совершенно его не слушал.
– А что на это говорит сам Рубен?
– Да он, черт возьми, как воды в рот набрал! Наверное, думает, что все обойдется. Может, он и прав. Но он провалял дурака с этим пациентом, и тот рассердился. Очень рассердился.
– Думаю, все как-то решится само собой.
– В том-то и дело, Фрида. Извините, что сваливаю с больной головы на здоровую. Но я вроде смогла его убедить – в смысле, Алана Деккера – ничего не предпринимать, пока он не поговорит с вами. Я подумала, что, возможно, вы согласитесь принять его.
– Как пациента?
– Ну да.
– Господи, – вздохнула Фрида. – Почему Рубен не в состоянии сам разгрести то, что натворил? – Паз молчала, только умоляюще посмотрела на нее. – Вы уже обсуждали это с Рубеном? Не могу же я просто забрать у него пациента.
– Типа того.
– Что вы имеете в виду?
– Он не очень-то разговорчив. Но я так поняла, он и сам хочет, чтобы вы взяли этого пациента на себя. Если вы, конечно, не против.
– Ладно. Думаю, я смогу провести диагностический сеанс.
– Завтра?
– Нет, завтра суббота. Я могу принять его в понедельник. В половине третьего, у меня дома.
– Спасибо, Фрида.
– А вы пока просмотрите расписание Рубена и подумайте над тем, чтобы и других его пациентов кому-нибудь передать.
– То есть все настолько плохо?
– Возможно, Алан Деккер просто первым это заметил.
– Рубену это не понравится.
Каждую пятницу Фрида пешком ходила в Ислингтон, чтобы навестить племянницу Хлою. Это вовсе не был визит вежливости: Хлое недавно исполнилось шестнадцать, в июне ей предстояло сдавать экзамены, и Фрида давала ей дополнительные уроки по химии – предмету, который Хлоя (она не исключала, что и сама станет врачом) воспринимала со смесью ярости и ненависти, словно это живой человек, поставивший перед собой цель довести ее до ручки. Мысль о дополнительных занятиях пришла в голову ее матери, Оливии, но Фрида поддержала ее только после того, как Хлоя, пусть и с неохотой, но согласилась терпеть один урок в неделю, по пятницам, с половины пятого до половины шестого. Однако девушка далеко не всегда придерживалась расписания. Однажды она вообще не явилась на урок (но подобное больше не повторялось – после реакции Фриды); частенько она позволяла себе опаздывать: вползала в дом, швыряла папки на кухонный стол прямо среди немытых тарелок и пачек невскрытых счетов и свирепо таращилась на тетю, однако та игнорировала перепады настроения племянницы.
Темой сегодняшнего занятия было связывание ковалентной связью. Ковалентную связь Хлоя ненавидела. Ионную связь – тоже. Она ненавидела периодическую систему. Она ненавидела уравнения равновесия. А к пересчету массы в молях и обратно вообще испытывала омерзение. Она сидела напротив Фриды: темно-русые волосы закрывают лицо, рукава слишком большой толстовки натянуты на кисти рук, так что оттуда торчат только кончики ногтей, выкрашенные в черный цвет. Фрида задумалась, не скрывает ли племянница что-то. Почти год назад Оливия в истерике позвонила Фриде и сообщила, что Хлоя режет себе вены. Иногда она использует лезвие из точилки для карандашей, иногда – иголки из циркуля. Оливия узнала об этом лишь потому, что случайно открыла дверь ванной и увидела шрамы на руках и ногах дочери. Хлоя заявила, что это все не страшно, что она просто балуется, что все так делают и что вреда от этого никакого. Да и в любом случае, это Оливия виновата, потому что не понимает, каково это – быть ею, единственным ребенком, к которому мать относится как к младенцу и чей отец сбежал с женщиной, чуть старше его дочери. Какая мерзость! Если быть взрослой означает быть такой, то она взрослеть не желает. После чего она заперлась в ванной и отказалась выходить – тут-то Оливия и позвонила Фриде. Фрида приехала и села на ступеньках у входа в ванную. Она объявила Хлое, что, если та хочет поговорить, она готова слушать, но ждать будет не дольше часа. За десять минут до окончания объявленного срока Хлоя вышла из ванной: лицо у нее опухло от слез, на руках появились новые порезы, которые она тут же с вызовом продемонстрировала Фриде: «Вот, посмотри, что она заставила меня сделать…» Они поговорили – или, точнее, Хлоя вывалила на нее кучу плохо сформулированных фраз о том, какое облегчение она испытывает, проводя лезвием по коже и глядя, как порез наполняется кровью; как ее бесят ее жалкий отец и – Господи! – мамочка-паникерша; какое отвращение она испытывает к собственному взрослеющему, изменяющемуся телу. «Ну почему я должна проходить через все это?» – рыдала она.
