Камилла Лэкберг - Вкус пепла
Однако, как и на предшествующих допросах, они не услышали никакого ответа. Она только надменно усмехалась.
— У нас есть доказательства! — повторил Патрик, теперь уже с раздражением. — Пробы из могилы Леннарта показали высокое содержание мышьяка, то же самое и у Стига, и нам удалось показать, что отравление происходило в течение полугода путем введения все увеличивающихся доз. Мышьяк мы нашли в старой упаковке крысиного яда, которую вы хранили в подвале. У Сары в легких были обнаружены частицы золы, которую вы прятали у себя в спальне. Вы измазали маленького ребенка золой, чтобы сбить нас со следа, а также оставили куртку Сары в домике Моргана, чтобы свалить вину на него. То, что Кая изобличили в педофилии, оказалось для вас неожиданной удачей. Но у нас есть магнитофонная запись допроса Моргана, где он показал, что видел, как Сара вернулась в то утро домой, тогда как вы нам солгали, будто этого не было. Мы знаем, что это вы убили Сару. Так помогите же нам теперь, помогите своей дочери, чтобы она могла жить дальше. Скажите нам — почему? А моя дочь? Зачем вам было утаскивать ее из коляски? Вы хотели отомстить мне? Говорите же со мной!
Лилиан указательным пальцем водила по столу, рисуя круги. Она уже не впервые слушала уговоры Патрика, но все его попытки разговорить ее оставались тщетными.
Патрик чувствовал, что начинает терять самообладание, и решил, что пора заканчивать, пока он не наделал глупостей. Он резко встал, скороговоркой произнес заключительные слова, необходимые для окончания допроса, и направился к двери. С порога он обернулся:
— То, что вы сейчас делаете, непростительно. В вашей власти положить конец тому, что переживает ваша дочь, но вы не желаете ей помочь. Это не только непростительно, это бесчеловечно.
Он попросил Йосту отвести Лилиан назад в камеру, поскольку сам не мог вынести ее ни секундой дольше. На какой-то миг ему показалось, что он заглянул в глаза абсолютному злу.
— Чертовы бабы! Везде они воду мутят, и нигде от них нет спасения, — бурчал Мельберг. — А теперь еще и на работе с ними возись. Ну не понимаю я, какой смысл в этих квотах! Я-то по простоте душевной думал, что сам могу подбирать себе кадры. Ан нет! Изволь, оказывается, принимать на работу какую-то юбку, которая, поди, и мундир застегнуть не умеет. Разве ж это правильно?
Симон ничего не ответил и даже не поднял глаз от тарелки.
Обедать дома было непривычно, но входило в программу развития отцовско-сыновних отношений, разработанную Мельбергом. Он старался, нарезал всяких овощей, которых раньше вообще не бывало в его холодильнике, однако Симон, как Мельберг с раздражением отметил, даже не притронулся ни к огурцам, ни к помидорам, а вместо этого налегал только на макароны и котлеты, полив их сначала большим количеством кетчупа. Ну, кетчуп — это вообще-то тоже помидоры, так что ладно, сойдет.
При одной мысли о новой сотруднице у него повышалось давление, и он отвлекся от нервирующей темы, обратившись к планам на будущее сына.
— Ну как? Ты подумал насчет работы? Если ты считаешь, что от гимназии тебе никакой пользы, то я, конечно, могу тебе помочь найти какую-нибудь халтурку. Не всем же быть учеными, а если у тебя найдется хоть вполовину отцовской практической сметки, то этого хватит, — похохатывая, сказал Мельберг.
Менее толковый родитель, возможно, обеспокоился бы, заметив полнейшее безразличие отпрыска к собственному будущему, но Мельберг не видел причин волноваться. Конечно же, это случайная заминка! Он задумался, кем бы ему хотелось видеть своего сына — адвокатом или врачом, и решил, что лучше адвокатом. Врачи сейчас уже не так хорошо зарабатывают, как раньше. Но прежде чем направить парня на истинный путь, ему надо дать время для раскачки. Пускай почувствует, как трудно бывает в жизни, тогда небось сразу возьмется за ум! Мать Симона, правда, предупредила его, что у мальчика прочерки чуть ли не по половине предметов, и это, конечно, могло стать препятствием на его пути. Но Мельберг мыслил позитивно. Наверняка все это — результат того, что дома он не чувствовал поддержки. Способности у него есть, их только надо пробудить, а не то, чего доброго, можно подумать, будто матушка-природа сыграла с ними злую шутку!
Симон лениво жевал котлету и, казалось, не спешил ответить на вопрос отца.
— Ну так что ты скажешь насчет того, чтобы пойти на работу? — повторил Мельберг уже несколько раздраженно.
Как же так! Он старается наладить тесную связь с сыном, а тот даже не удосуживается ответить!
Не переставая жевать, Симон наконец произнес:
— Нет, наверное.
— Что значит — «нет, наверное»? — возмущенно воскликнул Мельберг. — А как ты себе это представляешь? Так и будешь тут торчать, есть мой хлеб и целыми днями бездельничать? Ты так себе это представляешь?
Симон на это и бровью не повел.
— Ну, поеду тогда обратно к матери.
Это заявление поразило Мельберга как удар грома. Где-то в области сердца появилось странное ощущение.
— Обратно к матери? — глупо повторил он, словно не веря своим ушам. Да так оно и было — эту альтернативу он как-то не принимал в расчет. — Но я думал, что тебе там плохо живется? Что тебе «осточертела эта старуха», как ты сам сказал, когда приехал.
— Да ну! Мама — она что надо, — сказал Симон и уставился в окно.
— Ну а я как же? — спросил Мельберг жалким голосом, не в силах скрыть охватившую его обиду.
Он уже раскаивался, что разговаривал так строго. Может, не так уж обязательно нужно прямо сейчас отправлять парня на работу. Еще успеет нагорбатиться, свет клином на этом не сошелся, можно и подождать.
Он поторопился высказать свою новую точку зрения, но не достиг этим желаемого эффекта.
— Да какая разница! Мамаша тоже наверняка погонит меня на работу. Главное, там у меня кореши. Дома у меня много корешей, а тут я ни черта никого не знаю, ну вот и… — Симон замолчал, не договорив.
— А как же все, что мы делали с тобой вместе, — начал Мельберг, — как отец с сыном? Я-то думал, ты рад наконец-то побыть с папкой. Познакомиться со мной и так далее.
Он лихорадочно подыскивал новые доводы. Ему уже казалось странным, что всего лишь две недели назад, узнав о приезде сына, он мог впасть в панику. Иногда он, конечно, сердился на Симона, но все же… Впервые в жизни, можно сказать, он с нетерпением ожидал момента, когда после рабочего дня откроет дверь своей квартиры. И вот все это грозит исчезнуть!
Мальчик пожал плечами:
— Ты — клевый. И дело не в тебе. Но я никогда не собирался переезжать к тебе навсегда. Это мамка только так говорит, когда разозлится. Раньше она меня отправляла к бабке, но как бабка заболела, маманя просто не знала, куда меня девать. Но вчера я с ней говорил, она уже успокоилась и хочет, чтобы я вернулся домой. Так что я завтра уезжаю девятичасовым, — сообщил он, косясь в сторону, но затем все же поднял взгляд. — А так вообще с тобой было клево. Честно. И ты был что надо, и старался, и все такое. Так что я как-нибудь еще приеду повидаться, если ты не против, — закончил он и, подумав секунду, все-таки добавил: — Папаня.
У Мельберга потеплело в груди. Мальчик назвал его папой. Черт возьми! Первый раз в жизни он услышал, как кто-то сказал ему «папа»!
Ему вдруг стало легче принять неожиданное известие об отъезде сына. Он же будет приезжать, чтобы повидаться. Повидаться с «папаней».
Это было самое тяжелое переживание в их жизни, но оно же давало им чувство завершенности, на котором можно будет строить свою дальнейшую жизнь. Зрелище опускаемого в землю белого гробика заставило их крепче держаться друг за друга. Наверное, ничто на свете не могло быть горше, чем прощание с Сарой.
Они решили никого больше не звать на похороны. Церковная церемония была простой и короткой — они сами так пожелали. Только они и священник. А теперь вдвоем стояли над могилой. Священник произнес слова, которых требовал обряд, а затем тихо удалился. Они бросили на гроб одну розу, и она ярко розовела на белом фоне. Розовый цвет был ее любимым. Возможно, как раз оттого, что так резко контрастировал с рыжими волосами. Сара никогда не выбирала простых путей.
Ненависть к Лилиан оставалась еще свежа и остра. Шарлотте было стыдно, что и в кладбищенской тишине она источает ненависть каждой порой своего существа. Может быть, со временем это чувство притупится, но краем глаза она видела холмик над свежей могилой своего отца, похороненного дважды, и сама не верила, что гнев и горе когда-нибудь пройдут.
Лилиан отняла у нее не только Сару, но и отца, и этого она ей никогда не простит. Да и как такое простить? Священник что-то говорил о прощении, которое помогает унять боль, но как можно простить чудовище? Она даже не понимала, почему мать совершила эти ужасные злодеяния, и бессмысленность ее поступков еще больше усиливала ненависть и горе Шарлотты. Было ли это полное сумасшествие, или она действовала согласно какой-то собственной перевернутой логике? Мысль о том, что они этого никогда не узнают, еще больше усугубляла и без того невыносимую боль, и Шарлотта готова была любыми средствами вырвать у матери признание, лишь бы добиться правды.
