Полина Дашкова - Вечная ночь
— Не дай мне Бог сойти сума…
— Что, простите?
Голос доктора заставил его открыть глаза. Он и не заметил, что последнюю фразу произнёс вслух.
— А? Да. Я, кажется, процитировал Пушкина.
Она стояла над ним, вся такая свежая, здоровая, красивая. Из-под шапочки выбивались короткие тёмно-рыжие пряди.
— Уж лучше посох и сума, уж лучше… как там дальше, не помните? — Он смотрел на неё снизу вверх, заметил маленькую родинку на круглом подбородке.
— Нет, легче посох и сума; нет, легче труд и глад. Пойдёмте со мной.
— Куда?
— Ко мне в кабинет. Вас посмотрит мой коллега.
Марк потянулся, похрустел суставами, неохотно встал.
— Кто такой?
— Очень опытный, умный доктор. Профессор. Мой учитель.
Марк поднялся.
— Кстати, Ольга Юрьевна, вы должны похвалить меня.
— За что же?
— Если бы я не обидел сегодня утром старика Никонова, ему пришлось бы подписывать завещание. Вряд ли после этого его фифа стала бы навещать его так часто и кормить с ложечки йогуртом.
Доктор ничего не ответила.
В кабинете, у окна, стоял высокий мужчина в белом халате. Массивные плечи, крупная круглая голова, густой седоватый ёжик, свежий запах дорогой туалетной воды.
— Вот, Кирилл Петрович, привела.
Профессор развернулся. Приятное, гладкое, правильное лицо. Глаз не видно за дымчатыми очками.
— Ну, что вы застыли? Проходите, присаживайтесь. Давайте побеседуем. Меня зовут Кирилл Петрович Гущенко. Ваше имя вы, насколько мне известно, забыли.
Профессор опустился в кресло. Марк продолжал стоять. Скрипнула дверь, в кабинет заглянула сестра.
— Ольга Юрьевна, можно вас на минуту?
— Да. Сейчас. — Филиппова вопросительно посмотрела на профессора.
— Иди, Оленька, мы тут пока поговорим по-мужски. — Профессор улыбнулся и подмигнул ей.
Когда она вышла, в кабинете стало тихо. Марк так и не сел. Гущенко достал сигарету, повертел её в руках.
— Курить здесь нельзя, а хочется, — произнёс он задумчиво. — Скажите, вы знаете, какой сегодня день?
— Вторник.
— Правильно, вторник. А год, месяц, число?
Марк ничего не ответил. Под взглядом невидимых глаз ему стало холодно, почти так же, как той ночью, в кабинке колеса обозрения.
Гущенко вальяжно откинулся на спинку кресла, вытянул ноги. У него были отличные, очень дорогие ботинки из тёмно-серой кожи, на мягкой толстой подошве.
— Ну, господин сочинитель, — произнёс профессор после следующей порции мучительной тишины, — не надоело валять дурака?
* * *— Здравия желаю, товарищ генерал. Да, так точно, это я, Матвей. Узнали сразу, значит, богатым не буду. Как самочувствие? Ну замечательно, рад за вас. Конечно, помню вашу просьбу, уже есть несколько вариантов, в любое удобное для вас время привезу, куда скажете. Добро, добро, понял. Сделаем. Иван Поликарпович, простите, что беспокою, у нас тут небольшие неприятности, какой-то сумасшедший увязался, на «Жигулях». Молодой парнишка, рыжий. «Шестёрка» бежевая, грязная. Номер? Сейчас скажу.
Тома, не дожидаясь просьбы, обернулась назад, разглядела номер «Жигуленка» и произнесла вслух. Дядя Мотя повторил в трубку.
— Пусть там разберутся, кто он и откуда взялся. Да, спасибо, Иван Поликарпович, жду, мой дорогой. Обнимаю вас.
Дядя Мотя убрал телефон. Облезлый «Жигуленок» грязно-бежевого цвета упрямо торчал в зеркале заднего обзора. Ика видела, как рыжий парень в джинсах и широком сером свитере выскочил из подъезда вслед за ними, слышала, как он заорал: «Стойте! Милиция!»
Теперь он ехал следом.
«Если он действительно из милиции, почему нас не останавливает ДПС? — подумала Ика. — У „Жигуленка“ даже антенны нет. Может, он никакой не мент?»
Ей вдруг пришла в голову совершенно идиотская мысль, что Стас мог попросить о помощи своего сводного брата Костика. Он был старше Стаса на двенадцать лет, воевал в Чечне, вернулся с инвалидностью, работал охранником в каком-то кафе, кололся и, по словам Стаса, был прямо бешеный.
«Может, этот рыжий и есть Костик? Даже если так, что толку? Допустим, он запомнит номер их машины, проследит, куда мы едем. А дальше? Кто Костик и кто они! Дядя Мотя уже связался с каким-то генералом. Ага, вот поэтому нас никто и не останавливает. У них спецномера. Значит, не важно, кто этот рыжий. Костик, мент, Робин Гуд, Питер Пен или Индиана Джонс. Если бы это было кино, рыжий достал бы пушку, которую случайно прихватил из Чечни, пальнул бы им по покрышкам, вытащил меня, их всех перестрелял бы к чёртовой матери, а меня на своём „Жигуленке“ отвёз в Быково, к слабоумной тёте Свете, чтобы я там начала новую жизнь. Или нет, он бы взял их живыми, мне вручил бы вторую пушку, которую тоже случайно прихватил из Чечни, и мы бы с ним отвели их, дрожащих от страха, в ближайшее отделение милиции. А там как раз сидел бы друг рыжего, который тоже воевал в Чечне, честный благородный мент. В финале мы с рыжим поженились, ну или просто целовались бы на берегу моря, под шум прибоя и красивую музыку».
— Ну давай, говори адреса, — в десятый раз повторила Тома.
Они уже забрали все ключи, которые нашли в квартире, и теперь требовали, чтобы она назвала адреса студии и гостиницы.
— К-куда мы едем? — спросила Ика.
— Не твоё дело.
У дяди Моти зазвонил мобильник.
— Да, слушаю. Нет, я уже сказал, за рулём молодой парень, лет двадцать семь, наверное. Ну, значит, ездит по доверенности. А, вот, все, я вижу, его стопанули. Передайте от меня товарищу генералу большое сердечное спасибо. Всего доброго. Да, жду.
Ика оглянулась. «Жигуленок» прижался к обочине. Рядом с ним стояла машина ДПС с синей мигалкой на крыше.
— Адреса, давай адреса, — гундела Тома.
— М-мне надо в туалет.
— Потерпишь.
— Н-нет. Н-не могу. С-сейчас описаюсь. — Она заёрзала на сиденье и как бы нечаянно дёрнула дверную ручку.
Разумеется, всё было заблокировано.
— Как только ты назовёшь адреса, мы остановимся у ближайшего «Макдоналдса», и ты сходишь в туалет, — пообещал дядя Мотя.
Ика закрыла глаза — и тут же оказалась в своей детской. Один из старых любимых приёмчиков: когда совсем худо, мысленно вернуться туда, в кукольный рай, на тот свет, домой, к маме с папой, забиться в уютную, воображаемую нору, единственное место, где чувствуешь себя в безопасности. Вспомнить и назвать по именам всех кукол, мишек, обезьян, понюхать цветы маленького лимонного дерева, которое росло в горшке у окна. Когда оно цвело, вся комната наполнялась тонким волшебным ароматом. Ни одни цветы, ни одни духи так не пахнут, как лимонный цвет.
— Слушай, лапушка, что за фокусы? Ты же сама сказала, что хочешь поехать с нами на квартиру, где спрятана видеокамера, — уговаривал её дядя Мотя, развернувшись с переднего сиденья, — ты собиралась помочь нам поймать маньяка, который убил Женю. Что же теперь?
— Т-теперь я в-вам не в-верю, — сказала Ика, не открывая глаз.
— Почему? Мы же с тобой друзья.
— Д-друзья, т-так остановитесь и п-пустите меня в с-сор-тир. В-вон, там, у м-метро, к-кабинки.
— Там грязно и воняет, лучше потерпи, — елейным голосом посоветовал дядя Мотя, — и вообще, пока адреса не скажешь, из машины не выйдешь.
Ика помотала головой и приложила палец к губам, чтобы ей не мешали. Она сосредоточенно качалась на качелях спортивного комплекса, который стоял в её детской. Качели взлетали под потолок. Потолок был высокий, не белый, а голубой, и на нём Ика с папой нарисовали облака, солнышко. Все рисовал папа, Ика только подрисовывала облакам и солнцу глазки, ротики, чтобы они на неё смотрели и улыбались.
* * *— Пусть полежит, — сказал профессор Гущенко, когда Оля вернулась в свой кабинет, — то, что он скорее болен, чем здоров, для меня очевидно. И я бы, Оленька, на твоём месте не спешил приписывать ему установочное поведение.
Больной был бледен, глаза его бегали. Оля заметила струйку пота, стекающую по бритому виску.
— Потеря автобиографической памяти, некоторые признаки аутоскопии. То есть собственное тело он воспринимает, как неизвестного двойника во времени и в пространстве. Таким образом, налицо расщепление психики. Элементы бреда. Галлюцинации. Велеречивость, вязкость, ригидность. Плюс эмоциональная тупость. Я бы пока поставил шизофрению под ма-аленьким, вот такусеньким вопросом, — он показал кончик мизинца и улыбнулся, — думаю, скоро вопрос отпадёт, диагноз полностью подтвердится. Лечение можно начать уже сейчас. Надо ведь помочь человеку. Это наш профессиональный долг, верно? Терапия психотропными средствами, инсулиновые комы.
Профессор был спокоен и слегка насмешлив. Оля знала, что говорит он сейчас для больного, а не для неё. Они оставались вдвоём совсем недолго, минут двадцать. Но Карусельщик удивительно изменился. Никакого куража не осталось. Он молчал, и это было совсем уж странно. Сидел на стуле, сжавшись в комок, втянув бритую голову в плечи, и накручивал на палец уголок казённой пижамной куртки.
