Владимир Тодоров - Пятый арлекин
— Никуда я доносить не пойду, действительно засмеют, да и не доносил я в своей жизни, как-то не приучен. А вот пальнуть вас всех — это охотно. Раскусил я вас безо всяких домыслов, тут мне советчиков не надо. Это я свою точку зрения высказал и только. А так — пейте и гуляйте. Но вот что вам скажу: все равно всем вам скоро конец, чую, что к этому идет и так идет, дойдет до вас очередь. И не будет вам никакой пощады, останется только уповать на справедливость суда. Но думаю, что парочка из вас высшую меру непременно схлопочет. Извините, если чего не договорил...— он косо, вслепую обернулся, обошел стул, на котором сидел, и вышел в прихожую.
«Ну,— одними глазами спросил Чурикова Краснов,— чего делать будем? Позвонить, чтоб кончили? Мало ли по городу разных нераскрытых случаев? Одним станет больше»
— Только не это!— высоким бабьим голосом закричал Олег Михайлович Карнаухов, поняв немую азбуку,— вы что, сумасшедшие? Мое дело — сторона, и выручать я вас не стану, понятно? Если мокрое дело, так и батя не отошьет. Никаких ваших уголовных штучек!
— Успокойся, нечего истерику закатывать,— резко оборвал его Краснов, не до деликатностей было,— он еле на ногах держится, пока в свои онучи влезет, ты лучше позвони кому следует, его и заберут в вытрезвитель или КПЗ.— Все немедленно рассмеялись, понимая, что всякая опасность прошла и наутро бывший пулеметчик, награжденный за боевые действия двумя орденами Красной звезды, очухавшись на деревянных вытертых нарах в КПЗ вместе с забулдыгами и ворами, обо всем позабудет, а если и вспомнит, то со стыдом за себя.
— Нет, нет и нет!— вдруг закричала Сашенька Караваева, находившаяся до этого в состоянии дурмана, трудно соображая, что здесь происходит и отчего этот солидный мужчина, одновременно похожий на мальчика, гладит ей ногу, бесстыдно проникнув рукой под платье, будто это так и нужно и в порядке вещей,— вы не люди, а звери! Как можно отправить человека в милицию только за то, что он сказал о вас правду?! Я уйду с ним!— и она поднялась со своего места, невысокая и грациозная, похожая на стройное сильное животное и в глазах была такая решимость, что трудно ее было удержать или возразить ей. Она быстро направилась за Гориным, но походка ее была не совсем уверенной — сказалась «забота» Краснова. «Убью!»— подумал Краснов о балетмейстере, а дядя Вася посмотрел на него с ехидством и сожалением. Никто из них не шелохнулся.
— Пусть уходят!— решительно бросил Краснов,— со старика спросу нет и веры ему тоже никакой не будет, а эту проучат так, что одни только пуанты останутся!— и все немедленно поняли, что Караваевой действительно не сдобровать, уж Александр Григорьевич слов на ветер не бросает, тем более в ярости.— А что притих наш бессменный тамада?— бросил он Рожнову. Тот встрепенулся, как охотничья собака на звук рожка, но только что увиденная история оставила в его сознании свой след, поэтому он никак не мог найти нужный тон и не знал что сказать. Уж больно сильное впечатление произвел на него Горин фразой насчет пулемета, где-то затронув этим душу Рожнова, который, если бы хватило ему воли, тоже не устоял бы перед соблазном уничтожить половину присутствующих. Но еще более глубокое волнение вызвал у него открытый вызов Сашеньки, брошенный Краснову и всему этому обществу. «Не побоялась даже самого Краснова»,— подумал Петр Николаевич с завистью, зная, что ему вечно не хватало подобной решимости, да и жил он в достаточной степени грязно для такого вызова. Сейчас он думал о Краснове с ненавистью, а завтра вдруг снова начнет завидовать и подражать сверх всяческой меры своих ограниченных возможностей.— Я хочу предоставить трибуну Ирине Александровне!— излишне бодро выкрикнул Рожнов,— пусть и она произнесет свое веское слово в честь дорогого Семена Михайловича!— И хотя тягостное чувство еще не рассеялось над этим, ломившимся от заморских и отечественных деликатесов столом, атмосфера праздника постепенно возвращалась в свое прежнее русло, да и коньяки с шампанским сделали свое дело. Ирина Александровна говорила недолго, но с чувством, не забыв перечислить всех достоинств своего супруга, и говорила даже с некоторым юмором, вызвав в отдельных местах речи смех, окончательно разрядивший обстановку. Снова принялись за танцы, во время которых Олег Михайлович, тоже окончательно пришедший в себя и еще раз посмеявшись по поводу своей недавней необоснованной тревоги, поддавшись общей нервозности, снова пригласил Веронику Рожнову, и уже на правах друга, с учетом состоявшегося прежде разговора, предложил встретиться у него на даче завтра. И как бы мимоходом поинтересовался все же размером колечка, которое она носит. Вероника, надо отдать должное ее определенным способностям, мгновенно сообразила, что от провинциальных методов разговора с мужчиной, который предлагает тебе дружбу, следует немедленно избавиться и, нисколько не кокетничая и не жеманясь, только слегка улыбнувшись, что ей необыкновенно шло, ответила положительно, шепнув при этом, что вряд ли такого избалованного вниманием мужчину можно чем-то удивить. На что Олег Михайлович, тоже улыбнувшись, ответил, что «профессионалок» предостаточно и это не интересно, и что Вероника просто не предполагает своих возможностей.
Таким образом, сделка произошла, и Вероника не испытала при этом никакого стыда, а одно лишь удовольствие и волнение. Еще она подумала, совсем уже неожиданно, но верно, что вот так в старое время разбогатевшие на приисках и торговле лесом купцы покупали первых красавиц Петербурга. Мысль эта ей понравилась, она даже представила на мгновение себя в прошлом веке и подумала, что с ее красотой не затерялась бы на балах в престижных дворянских домах, а то и на приеме у самого «всея Великия, Белыя и Малыя Руси». Тут же она испытала особое удовлетворение от того, что сумела отомстить Ирине Александровне и Наталье Викторовне, и в скором времени также сумеет небрежно и презрительно прищуривать глаза, держать невесомо и воздушно при ходьбе тело, и отработает лебединую походку. «Тогда-то я уж вас достану,— с наслаждением рассуждала Вероника, распаляя собственное воображение,— а может быть даже и кого-нибудь из них: Олега Михайловича или Неживлева. Один другому ни в чем не уступает».
Мечты ее были лишены всяческой реальности, потому как обе жены знали кое-что о собственных супругах такое, что никакая сила не могла расторгнуть подобные браки, да и нужды в этом ни для Карнакова, ни для Неживлева не было, потому что таких красивых дамочек как Вероника прошло сквозь их руки немало, не оставив сколько-нибудь заметного следа.
Что же касается Олега Михайловича, то он еще раз смог убедиться в неотразимой силе своего положения и обеспеченности, не забывая при том, что ко всему прочему, он и сам по себе неотразимый импозантный мужчина, наделенный изощренным умом и изворотливостью. Временами ему даже казалось, что всем, чего он добился в жизни, он обязан только себе самому, своему таланту руководителя, а отец лишь способствовал тому, чтоб процесс его продвижения ускорился без особых затрат серого вещества. «В наше время только дураки не пробираются наверх,— любил он говорить своим близким друзьям или единомышленникам,— вот, к примеру, окажись я сейчас волею судьбы на заводе простым инженером безо всякой поддержки и «мохнатой руки»... Так что же вы думаете, я так и засохну у чертежной доски или стану мотаться по цехам, выписывая на доску показатели выполнения плана? Я на первом же собрании выступил бы так, что меня сразу бы приметили и я немедленно попал бы в актив, потом включился бы в общественную работу, выступал, звал, призывал, критиковал, не забывая о самокритике и прочих непременных атрибутах. Через полгода я — уже освобожденный выдвиженец, а дальше — как по накатанной дороге, только гляди по сторонам, чтоб на большой скорости не свалиться на поворотах времени. Все просто, как в инструкции по употреблению зубной щетки».
Подобный откровенный цинизм коробил иногда даже близких ему людей, которые пришли на работу в учреждение, где он трудился, искренне веря, что призваны заниматься полезным и нужным делом, и быстро во всем разуверились, соприкоснувшись с Карнаковым, с его образом мыслей и делами, с его цинизмом к той морали, которую они еще хранили в себе как те отступники от веры, которые предали ее в силу обстоятельств, сохранив при этом в надежном месте образок в изображением Иисуса Христа.
Удовлетворение получил и Алексей Григорьевич Краснов: выйдя зачем-то в прихожую, он увидел на низенькой восточной оттоманке спящую Сашеньку Караваеву, которой так и не удалось уйти: коньяк и шампанское, подлитые тайком в ее фужер, сделали свое дело, и она некрасиво лежала на боку, обнажив худые ноги в прозрачных колготках. Краснов, оглянувшись, как профессиональные воры, взял ее, легкую, почти невесомую, на руки и отнес в самую дальнюю комнату, не ожидая конца торжества — уж больно сильно возбуждала его беззащитная, безответная фигурка девочки, и изнасиловал, прикрыв для верности лицо декоративной тяжелой подушкой, испытав при этом удовлетворение от мести за ее протест. «Бунт, видите ли устроила, да еще и при всех. И за кого вступилась, за сморчка, вонючего бухгалтера колхоза, который со всеми его потрохами не стоит больше моего дневного заработка!»
