Виктория Платова - В плену Левиафана
Нет, еще не готово.
Нанни просто не знает, что именно писать. Что людям, которые доставят его, можно доверять (а можно ли им на самом деле доверять)? Что в конце пути ее будет ждать Нанни? Чтобы она ни о чем не волновалась, а положилась на безвестных проводников?
Если так уж сложно написать письмо, можно ограничиться запиской, сказал Селеста. Важно лишь, чтобы это была его, Нанни, записка. Его почерк, который хорошо знает Виктория (прелестное все же имя у вашей жены. Обнадеживающее нас всех!)
Не стоит отказываться от протянутой руки, Нанни.
В убеждениях самого себя проходит мучительная ночь, варианты записки множатся: сначала это небольшой отряд взволнованных слов. Они походят на необстрелянных новобранцев, что неожиданно оказались в самой гуще боя: слова жмутся друг к дружке, стараются не поднимать голову, того и гляди, совершат глупость, которая будет стоить жизни. Гимнастерки новобранцев пропахли едким потом любви, и одна мысль о том, что кто-то другой, кроме Виктории, прочтет это послание, кажется лейтенанту невыносимой. Военная цензура — дело другое, Нанни привык относиться к ней как к одному из безликих механизмов. Но друзья Селесты — вовсе не механизмы, вполне конкретные люди, мужчины. Вдруг им придет в голову прочесть записку? Скорее всего, так оно и будет, — и это задевает Нанни, его любви не нужны посторонние.
В результате все оборачивается довольно сдержанным посланием:
Любовь моя!
Со мной все в порядке, надеюсь, ты тоже жива и здорова и малыш чувствует себя хорошо. Скоро, очень скоро все наши беды закончатся и мы снова будем вместе и никогда больше не расстанемся, обещаю тебе. Люди, которые передадут тебе эту записку, — мои друзья, они помогут нам встретиться в самое ближайшее время. Положись на них так, как полагаюсь сейчас я. Они сообщат, что нужно сделать, чтобы осуществилась наша мечта о встрече и чтобы вы были в безопасности. Крепко обнимаю тебя и целую, да сохранит вас Господь.
Твой любящий муж Нанни
На всякий случай Нанни сунул записку в конверт, написал на нем адрес и аккуратно заклеил. Но еще несколько часов проносил его в нагрудном кармане, оттягивая момент передачи. А когда этот момент все же наступил, лейтенант вдруг почувствовал, что совершил что-то непоправимое.
Как будто он предал Викторию и малыша.
Бросил в пасть врагу, гораздо более страшному, чем англичане или американцы. Еще секунду назад все можно было изменить, отыграть назад, отказаться от сомнительных услуг Селесты. А теперь он стоит рядом с Даниэлем — кукольной головой и беспомощно наблюдает, как конверт исчезает в заднем кармане его брюк.
Не слишком почетное место, мышеловка захлопнулась.
Кажется, Даниэль почувствовал настроение командира, оттого и спросил:
— Вы как будто расстроены?
— Не то чтобы…
— Волнуетесь, не попадет ли письмо в неправильные руки?
— Просто волнуюсь, — ушел от прямого ответа Нанни.
— Не переживайте, Нанни, — впервые за время знакомства рядовой позволил себе назвать лейтенанта по имени. — Все будет хорошо.
— Хотелось бы верить. А когда Виктория сможет прибыть сюда?
— Думаю, через неделю… Максимум через десять дней вы уже сможете обнять ее. Мои друзья частенько проворачивали такие дела. Эээ… занимались переправкой людей в безопасные места, вот что я хотел сказать. Все устроится в наилучшем виде.
— Вы обещаете мне, Даниэль?
— Конечно, — Селеста раздул ноздри и ударил себя кулаком в грудь. — Клянусь, с вашей жены ни один волосок не упадет.
— Не обмани меня, Селеста.
— И в мыслях не было, командир. Неделя пройдет быстро, вот увидите…
Сказав это, Селеста принялся насвистывать мотивчик, которой давно сидит у Нанни в печенках: «Мисс Отис сожалеет». Едва ли не каждое утро начинается с этой дурацкой песни, кто-то из ребят разжился патефоном, вот и заводит его постоянно. Ошибочно полагая, что с ним веселее; что он в состоянии скрасить постылую действительность. Патефон стоит в большом доме ниже по склону — том самом, что служит всему взводу казармой. Кто жил в этом доме до того, как в нем расквартировался взвод, неизвестно. К моменту появления там альпийских стрелков он много лет стоял пустым, но обветшать так и не успел.
А песня «Мисс Отис сожалеет» давно потеряла прелесть новизны. В комплекте с ней шло еще несколько песен — из репертуара Эмилио Ливи, Марии Джоттини и трио «Лескано». Те песни были милые, они вызывали у Нанни живой отклик и ностальгию по беззаботным довоенным временам. Мисс Отис же разговаривает с миром на языке, понятном немногим итальянцам. Нанни в их число не входит, зато входит тайный поклонник всего американского Селеста. Именно благодаря его покровительству с мисс Отис до сих пор ничего не случилось, в то время как других постигла незавидная участь. Первым разбился Эмилио Ливи, спустя недолгое время к нему присоединилась хрупкая кокетка Джоттини. Трио «Лескано» держалось дольше всех, хотя и оно в конечном итоге раскололось на три бесполезных куска — ровно по числу участниц.
Мисс Отис пережила всех. Но даже если и она отправится в помойку, Селеста не даст забыть назойливый мотив.
Когда он просвистел его в последний раз?
Нанни не может вспомнить точно. Здесь и сейчас, сидя на наблюдательном пункте, на кушетке, напротив рации, напротив журнальных красоток, напротив записи в тетради — «Тулио ушел за эдельвейсами и до сих пор не вернулся», — он не может вспомнить!
Он уже несколько раз интересовался у Селесты, дошла ли его записка до Виктории, и вообще, как обстоят дела? Ответ один и тот же: «Не волнуйтесь, командир… Не волнуйтесь, Нанни, ситуация под контролем». Лишь однажды Селеста сказал: «Возникли небольшие проблемы, но все благополучно разрешилось. Ваша жена уже в пути».
Нанни очень хочется верить, что все так и есть. Но мысль о том, что совершено предательство, никуда не делась; она царапает душу, отдается в больном плече. Да-да, Нанни снова стал испытывать боль, но сейчас он даже рад этому. И — совершенно бессознательно — старается держаться поближе к Селесте, не выпускать его из виду.
Упустишь Селесту — никогда не увидишь Викторию.
Так кажется теперь Нанни, к тому же его стали посещать странные видения. И речь не только о кукольной голове с полустертыми чертами, это было бы еще полбеды. В Селесте появилось что-то зловещее, временами он напоминает лейтенанту паука, плетущего сеть. Его пальцы, желтоватые от сигарет, постоянно двигаются, как будто он ссучивает невидимые нити. Тонкие и крепкие, способные протянуться на тысячи километров, способные обвиться вокруг шеи. Не только шеи самого Нанни — безмятежной и гладкой, как каменный столб, до сих пор покрытой африканским загаром. Но и тонкой, лилейной шеи Виктории… Нет! Нанни не должен так думать!
Селеста — друг.
А нити, что он выбрасывает в пространство, — вовсе не враждебны, по ним, как по телеграфным проводам, бегут хорошие, радостные вести. Для самого Нанни, для Виктории, для малыша.
Пауки — чрезвычайно полезные насекомые.
У пауков — четыре пары ног и четыре пары глаз. Конечно, в случае с Селестой три пары точно лишние, он по-прежнему передвигается на двоих, обутых в тяжелые армейские ботинки. Остальные, если и есть, искусно спрятаны. Насчет глаз Нанни не уверен. Наверное, у Селесты их даже больше, чем восемь, — и все они пялятся на лейтенанта, что бы тот ни делал. Что бы тот ни делал, Селеста наблюдает за ним. Как Нанни бреется, как опрокидывает на себя ведро с ледяной водой, принимая душ. Как держит ложку, перочинный ножик, карандаш. Как в минуты задумчивости просовывает под ремень большие пальцы. Как курит, как слушает собеседника, склонив голову к правому плечу. Уже не единожды Нанни ловил на себе пристальные взгляды рядового.
А еще…
Селеста расспрашивает его об Африке.
О мелких подробностях, из которых была соткана прошлая жизнь Нанни. Поначалу это настораживает лейтенанта, но ведь Селеста — друг. Раз за разом избавлявший его от страданий, сначала от физических, а теперь — и от душевных. Погружаясь в купель прошлого, Нанни чувствует самое настоящее облегчение, а Селеста видится ему добрым пастырем. Не хватает только сутаны и белого воротничка.
Куда же запропастился Тулио? Ему давно пора вернуться.
Вот что сделает Нанни — отправится на его поиски. Нанни необходимо глотнуть свежего воздуха. До зимы еще далеко, но здесь, в горах, она уже наступила. Вернее, она и не отступала особенно, а если холод и покидал когда-либо эту местность, то не очень надолго. Сольданеллы вечно обманываются, не ко времени раскрывают свои головки, ловя солнечные лучи: у них и распуститься толком не получается, исключение составляет лишь небольшая колония в расщелине. Если сложить все те минуты, что Нанни наблюдал за ней в полевой бинокль, минуты совьются в долгие часы. Может быть, дни. Но, несмотря на то что он изучил сольданеллы во всех мыслимых и немыслимых подробностях, лейтенант не может вспомнить ни одну из этих подробностей.
