Василий Казаринов - Тень жары

Панин показался на поверхности после своего автономного плавания в любовных морях только на третий день.

Он позвонил мне в библиотеку. Странно: крайне редко со мной пытаются связаться по служебному телефону, номер я практически никому не даю.

Он выглядел именно так, как и должен выглядеть мужик, три дня не выбиравшийся из постели, то есть был основательно потрепан: щеки ввалились, глаза мутноватые и сытые.

Сославшись на расстройство желудка, я отпросилась со службы; мы направились к Сереге.

–  Это Ленка вынула из компьютера,  – сказал мне друг детства, протягивая какой-то листок, простроченный бледным шрифтом.

Я пожала плечами: да мало ли в этой умной машине сидит информации – наверное, многие тонны (или в чем там измеряется объем информации).

–  Ты прочти, прочти...

Это был какой-то список из восьми пунктов: имя, фамилия, отчество, год рождения, домашний адрес и еще какие-то данные, измеренные в квадратных метрах. Меня заинтересовала графа "год рождения": сплошь – первая четверть века.

В четвертой строчке стояло: Криц Иван Францевич.

–  Ты что-нибудь понимаешь, а Панин?

–  Пока я понимаю только, что нам пора ехать.

Мы проехали по трем адресам, разбросанным по разным уголкам Огненной Земли. Пожилые люди, помеченные в списке, проживали в домах преклонного возраста, однако еще крепких, основательных. В двух квартирах нам никто не открыл. В третьей встретил перемазанный в краске человек – то ли маляр, то ли штукатур.

Мы покурили на лестничной площадке. Маляр делает тут основательный ремонт. Хозяева? Какие старые, что вы?! Молодая пара, сейчас они на отдыхе, где-то за границей. Просили, чтоб к их приезду все в общих чертах было готово: побелка, обои, кафель в ванной, паркет – работы тут невпроворот, приходится вкалывать по шестнадцать часов в сутки.

:Над дверью висела табличка: изготовлена добротно, отпечатана типографским способом.

"Частная собственность. Просьба не беспокоить".

–  А... это,  – сказал маляр, заметив мой интерес к табличке.  – Все верно, купили они эту квартиру. Мне хозяйка сама говорила перед отъездом.

Остаток дня я провела в библиотеке за своим рабочим столом. Собираясь уходить, развернула листок с фамилиями, разгладила его, перечитала список. Потом еще и еще раз.

Ничего нового. Пусто.

Свернула листок, сунула его в карман, откинулась на спинку стула и, кажется, задремала. Наверное, точнее это состояние сонной расслабленности передает слово "кемарить".

Я кемарила, уложив ладони на стол и похоронив под ними пустые квадраты своего глухонемого комикса – до тех пор, пока в одном из этих квадратиков не почувствовала (вот именно ладонью, кожной тканью!) едва слышную крохотную пульсацию тепла...

 – именно, белка, именно!.. Это прозвучало во мне, когда я видела во дворе старуху в больничном халате.

Я вернулась к списку. Пункт номер восемь. Антонина Николаевна Томилина, год рождения, адрес...

Я понимаю, отчего не среагировала на этот адрес. Несколько переулков у нас в Агаповом тупике переименовали, когда началась на Огненной Земле разлюли-малина с возвращением улицам и площадям прежних имен: до сих пор в центре я ориентируюсь с великим трудом (особенно в метро) и прокладываю себе курс по прежним маякам: "Лермонтовская", "Кировская"...

Антонина Николаевна Томилина.

–  Так это баба Тоня!

Живет она в отдаленном уголке Агапова тупика. Там сугубо петербургского фасона двор-колодец и арка, выводящая на улицу, прежде носившую имя одного очень и очень пролетарского писателя. Писателя списали в архив, улицу перекрестили.

Инстинкт водящего вытолкнул меня на улицу – беги, белка, торопись через двор наискосок, в арку, дальше мимо пустыря, с которого доносится истеричный собачий лай. Теперь метнись влево, проскочи мимо трансформаторной будки, обогни рассохшуюся, полуистлевшую беседку. Отсюда до цели уже два шага.

Три крутые ступеньки ведут к двери, над которой тускло горит слабая лампочка; в подъезде темно, пахнет кошками, жареной с луком картошкой и еще чем-то сугубо бытовым – именно такой запах стоял когда-то в подъездах нашего старого доброго неба, когда дети играли в прятки и скрывались в них от зоркого глаза водящего.

Перед дверью бабы Тони я остановилась в нерешительности.

Что-то надо было вспомнить – важное. Нечто существенное прозвучало в этот день – но только где, когда, при каких обстоятельствах?

Вот! Прощаясь со стражем порядка, я, указывая в сторону коридора, где молча сидела Рая, сказала ему:

–  Глазной мазью намажь глаза твои, чтобы видеть!

Баба Тоня долго не отпирала. Приставив ухо к двери, я слушала: кто-то шаркает, подходит, возится с замком.

–  Баб Тоня, это я... Не узнаете?

Она долго всматривалась в мое лицо; наконец ее тонкие бледные губы тронуло подобие улыбки – она вспомнила.

–  А я думала – санитары...

–  Какие санитары?

–  Захворала я. А они звонили давеча, справлялись, как у меня и что. Сказали, санитаров пришлют. Должны уже подъехать.

Они – кто такие они?

Я взяла ее под руку, повела в комнату, усадила на тахту, помогла влезть в рукава кофты, застегнуться – пальцы у нее дрожат, пуговица никак не попадает в петельку... Со стариками только так и можно: потихоньку-полегоньку, не навязываясь с прямыми вопросами, не надоедая...

Я подожду.

Посижу у этого обшарпанного круглого стола под выцветшим и обветшалым матерчатым абажуром, буду ждать, пока баба Тоня не прояснит мне, кто же такие эти "они".

Оказывается, "свет не без добрых людей", последние полгода только на них и была надежда, а ты не смейся, девушка, не смейся, они наведывались, продукты привозили, и пенсию, большую пенсию...

Знаем мы эти пенсии; славное же на Огненной Земле существует государство; оно выдает старикам ровно столько, чтобы те тихо, мирно, без паники и истерик протянули ноги.

–  Да что ты!  – всплеснула руками баба Тоня.  – Другая пенсия... Не на почте которая!

Стоп! Как это – другая? А где еще, кроме почты, выдают пенсии?

Баба Тоня открыла рот, но ее прервал звонок в дверь.

Скорее всего – санитары.

–  Давай мы с тобой так,  – сказала я, обнимая старуху.  – Я на кухне тихонько посижу, а ты уж сама тут с ними, ладно?

Звонок опять нервно взвизгнул.

На цыпочках я прошла в кухню, прикрыла дверь, оставив щелку.

На слух я определила: санитаров было двое.

Потолкавшись в прихожей ("Ну, бабушка, как здоровьице? Неважно? Это ничего, сейчас в два счета вас отремонтируем, укольчик сделаем, – и все как рукой снимет!") они удалились в комнату, притворили дверь – я слышала скрип в сухих петлях.

В коридоре было темно. Переведя дух, я зачем-то перекрестилась, нащупала дверную ручку – она показалась мне ледяной, будто ее только-только вынули из морозилки. И рывком распахнула дверь.

В первое мгновение я ничего не видела – так бывает, когда из кромешной тьмы вываливаешься на яркий свет.

Едва способность видеть ко мне вернулась, я почувствовала слабость в коленках и секундой позже обнаружила, как бродит на губах чужой, явно не мне принадлежащий шепот...

...все правильно: погром забитого пивом и игристым винцом фургона на Садовом, заезд в переулок, где двое молодых людей коротают время в приятной беседе.

Это были именно они, кинг-конги из переулка.

Один, лениво забросив ногу на ногу, сидел под абажуром; другой стоял у тахты, помогая бабе Тоне засучить рукав.

Я вошла как раз в тот момент, когда он отступал назад и, испытывая иглу, выстреливал короткий проверочный плевок.

Опять шприц. Такой же, какой я нашла у Крица в коридоре.

– Здравствуйте, господа санитары! – приветствовала я общество совершенно чужим голосом.

Не люблю немые сцены – я сразу сломала ее застывшие формы, сделав два шага вперед.

–  Да вы продолжайте... Только я не припомню, чтобы при легких простудах больным назначались внутривенные инъекции.

Пора было что-то предпринимать. Я закурила – ничего другого на ум не пришло.

–  Это еще что за курица?  – спросил санитар со шприцем у бабы Тони.

–  Я – внучатая племянница Антонины Николаевны,  – вставила я, опережая разъяснения, которые собиралась дать старуха.

Санитар сосредоточенно поскреб в затылке, опустил шприц, нахмурился и впился в бабу Тоню нехорошим взглядом.

–  Старая ты перечница! Ты ж, вроде, одинокая была. Какая к черту племянница?!

Он смерил меня оценивающим взглядом и кинул шприц на тахту; кивком пригласил коллегу разобраться. Тот потянулся, зевнул и двинулся на меня. Я пятилась до тех пор, пока не уперлась спиной в стенку.