Станислав Родионов - Запоздалые истины
Сентябрь, оттеплев бабьим летом, вспомнил об осени. Вдруг подуло несильным, но сквозящим ветерком, который при почти безоблачном небе откуда-то брал капли дождя и мелкие желтые листья. С крыш, что ли? Леденцов ежился в костюмчике, но свой зеленый плащ — поярче, чем у этого Катунцева, — он не надел, а другого плаща, мышиного и невзрачного, как неметеный асфальт, у него не было.
Зеленый силуэт остановился у газетного стенда.
Это был их четвертый, как говорил Петельников, рейс. Катунцев ходил так медленно, словно знал, что за ним «пущены ноги», и старался облегчить им работу. Инспектора раздражали его частые и внезапные остановки, в которые и Леденцову приходилось рассматривать витрины, глазеть на рекламы или прибегать к старому доброму способу — завязывать шнурки на ботинках. После третьей остановки Леденцов решил, что с завязыванием шнурков пора завязывать, — будь ты хоть каким незаметным, но если человек оборачивается и в третий раз видит твою согбенную над ботинком фигуру, то он задумается. Нет ничего естественнее беседы двух прохожих...
Зеленый силуэт остановился у газетного стенда.
Леденцов зыркнул глазами, выискивая собеседника. К газону жалась старушка с будто свалянной из черной шерсти собакой.
— Ух какой симпатичный интерьер... Как величать?
— Рэдик.
— Небось жрет много?
— Не больше вашего, — отрезала старушка, всегда готовая к атакам несобачников.
— Сравнили. Я-то хожу на двух ногах.
— Ну и что?
— А он на четырех. Попробуй-ка, бабушка, побегай день по улице на четвереньках, так аппетит прорежется солдатский.
Старушка изумленно глянула на серенького паренька и натянула поводок, увлекая пса в зелень сквера. Пошла от сквера и зеленая фигура.
— Пока, Эдик, — попрощался с собакой Леденцов.
Черный терьер клыкасто осклабился.
Катунцев шел по проспекту как-то необязательно, вроде бы никуда не хотел и никуда не спешил. Что он не спешил, инспектор уже не сомневался. Но цель у этой вялой ходьбы была, и Леденцову хотелось поскорей уловить ее дальний намек.
Он поднял голову и увидел помертвелое небо. Кажется, теперь дождь пойдет уже оттуда, из этих туч, черных, как тот кудлатый пес. Леденцов вздернул воротник пиджачишки и глянул на теплую вывеску — «Кафетерий». Зря не надел свитер или спортивную куртку...
На перекрестке Катунцев задумчиво прирос к асфальту, словно никак не мог рассмотреть цвета светофора. И стоял, пропуская текущие толпы.
Леденцов помялся у фонарного столба. Пожилой мужчина с туго набитой апельсинами сеткой чуть замешкался рядом.
— Скажите, как пройти на Садовую? — спросил Леденцов.
— Молодой человек, вы на ней стоите.
— То есть, я хотел сказать — на Кленовую.
— Молодой человек, я знаю все улицы города... Кленовых у нас нет.
— Неужели все? — удивился Леденцов, не отпуская краем глаза зеленую фигуру на перекрестке.
— Все, — гордо подтвердил мужчина и качнул сеткой, будто на радостях надумал угостить инспектора апельсинами.
— Скажите, а есть улица имени инспектора Леденцова?
— Нет.
— Папаша, обязательно будет, — заверил Леденцов и пошел вроде бы неспешным, но быстро его уносящим шагом.
Два квартала шли они ровно — ровной скоростью на равном друг от друга расстоянии. Дождь, которого боялся инспектор, медлил — видимо, хлынет ливнем, чтобы проучить всех бесплащных, беззонтичных и бескурточных. У Катунцева-то плащ. Впрочем, у него и своя машина, которой за все эти четыре хождения он ни разу не воспользовался. Почему же? Машина бежала бы скоро, а ему надо медленно. И ему надо обязательно пешком — он ни разу не сел в транспорт.
Когда Леденцов поравнялся с баней, Катунцев вдруг присел на случайную скамейку. Инспектор скорым взглядом поискал угол, столб, куст или, в конце концов, яму, но спрятаться было негде. Оставалась баня, откуда Катунцева не увидишь. Леденцов повернулся к нему спиной и стал изучать распаренных людей, выходящих из бани, — допустим, он ханыга, жаждущий кружки пива.
Девушки даже после бани оставались симпатичными. У одной, в платочке, похожей на только что сваренную свеколку, он любезно спросил:
— Как помылись?
Она щелкнула зонтиком — оказывается, уже закрапало — и удивленно повела ненакрашенной бровкой:
— Знакомитесь у бани?
— Мне хочется увидеть девушку натуральную, ненакрашенную.
— Мы с вами похожи. Только я хожу в Академию наук, мне хочется увидеть непьющего и неглупого.
Леденцов скосил взгляд за плечо — зеленая спина удалялась.
— Спасибо за внимание и с легким паром, — попрощался он уже на ходу.
Дальнейший путь Катунцева инспектор знал. Теперь тот будет забирать вправо и вправо, пока не придет туда, куда уже приходил трижды, — теперь недалеко. Но дождик частым и белесым туманом застелил даль улицы и неближние дома; дождик уже ощутимой водой окропил лицо и увлажнил костюм, который и в мокром состоянии не потерял своего цвета давно не метенного асфальта. Леденцов убыстрил шаг, чтобы согреться. Теперь недалеко — лишь бы не останавливался.
У стадиона Катунцев подошел к табачному ларьку, шаря в кармане. Инспектор проворно вжался в группу спортсменов.
— Товарищ, вы тоже лучник? — сурово вопросил двухметровый парень.
— Что вы, ребята, я люблю чеснок.
Леденцов уже шел за уходящей зеленой фигурой, которая медленно темнела от воды; шел за этим — или вместе с этим — тонкоструйным дождем, пузырившим вчерашние лужи.
Как и предполагал инспектор, Катунцев дважды свернул направо и вышел к новостройкам — группке уже заселенных домов, стоявших посреди изрытого поля. К ним вела бетонная дорога для машин и асфальтовая дорожка для пешеходов, обсаженная молодыми тополями. Катунцев постоял тут долгих пять минут, что-то высматривая, ему лишь известное, — и повернул обратно. Инспектор знал, что теперь он сядет в троллейбус и вернется на работу.
Дождь, словно догадавшись о конце этой слежки, хлынул неосенним ливнем. Сразу и окончательно промокнув, Леденцов прыгнул в троллейбус, идущий вслед за тем, который увез Катунцева...
Кабинет Петельникова обдал его светом и теплом — уже начали протапливать.
— У вас, как в Сочах, товарищ капитан, — выдавили заколодившие губы.
— Лейтенант, вы не годны для работы в уголовном розыске.
— Я выполнил задание, товарищ капитан.
— Неужели ты не мог найти девушку с зонтиком?
— Обременила бы...
— Видо́к, начальник парижской тайной полиции, был крупный прохвост, но отменный сыщик. Однажды он с агентами наблюдал за домом. Простояв день, агенты так замерзли, что все ушли. А Видок отыскал кучу навоза, закопался в нее, согрелся, довел наблюдение до конца и поймал преступника.
— Я навозу не нашел, товарищ капитан, — отстучал зубами Леденцов.
Петельников снял с плитки фырчащий чайник, налил в большую фаянсовую кружку раскаленного чая и протянул инспектору:
— Пей и сходи к ребятам, переоденься.
Леденцов зажмурился, постоял не дыша и выпил осторожно, как живую воду.
— Спасибо, товарищ капитан. Разрешите все-таки доложить... Маршрут у него другой, но цель та же.
Петельников расстегнул карту микрорайона, где три красные стрелы вонзались в одну точку. Леденцов показал четвертый путь — на карту легла и четвертая красная стрела.
— Сколько там домов? — спросил Петельников.
— Штук десять.
— Зачем же он туда ходит?
— Кого-то ищет, товарищ капитан.
— А кого?
— Мы не знаем, — чуть было не икнул Леденцов, потому что коньяк погнал уже горячую кровь к горлу...
— Мы не знаем и поэтому не опознаем, но есть человек, который может опознать.
— Кто, товарищ капитан?
— Иветта Максимова.
Из дневника следователя. Почти все воскресенье Иринка просидела на диване с книжкой, беззвучно шевеля губами. Не звонила, не липла к телевизору, не ходила на улицу... И вдруг закрыла книжку, упала лицом в валик дивана и расплакалась.
— Что с тобой? — испугался я.
— Собачку жалко...
Тургенев, «Муму». Задали внеклассное чтение. Я поднял Иринку и вытер слезы, прекрасные слезы в ее жизни...
В понедельник перед сном я вспомнил:
— Спрашивали про Муму?
— Ага, троечка, — хмуро отозвалась она.
— Почему же?
— Я про Муму поняла, а про Герасима не поняла.
Разве можно ставить школьнице тройку за непонимание рассказа, над которым она плакала?
Бабье лето кончилось в одну ночь — утро проснулось уже осенью. Самая что ни на есть осенняя погода. Мелкий дождь сек проспект, как метель. Порывы сильного ветра бросали капли на стены домов, разбивая их в белесую пыль. Тополя гудели недовольно, как гигантские растрепанные шмели, но листву держали. Так ведь еще и не октябрь.
