Иллюзионист. Иногда искусство заставляет идти на преступление, а иногда преступление – это искусство… - Анастасия Щетинина
– Что это? – спросил сыщик.
– Двести рублей ассигнациями-с, – прохихикал Бобриков.
– Не понимаю… – Платон и впрямь не понял.
Заискивающее выражение на лице Бобрикова сменилось ехидной гримасой.
– Не понимаете-с? Ой-ли? Тогда откуда у вас костюм из английского сукна? Такое роскошество рубликов двадцать стоит, не меньше. А жалование ваше месячное от силы рублей двадцать пять… Берите-с!
– Вы мне взятку предлагаете?! – задохнулся от возмущения Платон, про себя помянув недобрым словом упрямого родителя, настоявшего на обязательности приличного костюма в приличном обществе.
Надо было мундир надевать, а не щеголять фасонистым цивильным [12] платьем, оплаченным от нескромных батюшкиных щедрот.
– Уберите! – рявкнул он, но Бобриков и бровью не повел.
– Полно, молодой человек! Всякая услуга имеет цену.
– Какая услуга?
– Самая незамысловатая-с, – Бобриков снова принялся сыпать словоерсами. – Вы оставляете-с нас всех в покое, вот и вся несложность-с. – Внезапно взяткодатель заволновался: – Может, вам кто больше предложил за особое рвение? Так вы скажите! Я не поскуплюсь!
– Хотите утаить вашу постыдную аферу? – рубанул Платон, выложив на стол расписку и окончание письма мадам Бобриковой. – Ваш тесть великодушно заплатил за вас и смолчал. Наверное, его беспокоило честное имя дочери.
Сыщик указал на подписи в обоих документах:
– У Татьяны Ивановны очень характерная строчная «т». Сравните здесь «Литке», и здесь «Татя». Видите? В остальном фальшивая подпись безупречна, но подделать письмо целиком ваш жена не рискнула, поэтому вы его напечатали.
Бобриков закрыл лицо руками и всхлипнул:
– Этот подлец Комаров обманул меня, а потом стал грозить долговой тюрьмой. Просить денег у тестя я не мог, и так Танечкино приданное просадил. Пришлось идти на подлог. Надеялся за три месяца поправить дела, но Комаров предъявил требование до срока… Иван Петрович все понял, но заплатил и велел нам не показываться ему на глаза. – Бобриков приложил руки к груди: – Клянусь вам, господин полицейский, мы виновны лишь в подлоге! Никакого убийства! Упаси Бог!
– Разберемся! – снова уподобляясь приставу, важно изрек Платон и указал посетителю на дверь: – Идите и деньги свои заберите.
Бобриков убрал конверт и исчез за дверью. Платон отложил Гоголя и де Труа и, не имея других идей, решил продолжить допрос подозреваемых.
Запирая ящики, он обратил внимание, что в фигурных выемках ключей засохла грязь вроде той, что случается счищать со штиблет после дождливой прогулки. Не иначе, Сомов уронил ключи в дорожную слякоть да поленился как следует протереть.
Рассуждая о непростительной небрежности секретаря, Платон прошел в отдельно стоящий флигель, где, по словам прислуги, «маялася дурью» невестка покойного. На разговор с нею сыщик возлагал серьезные надежды, по юношеской наивности считая дородных женщин более откровенными.
Мадам Литке и впрямь предавалась занятию оригинальному: надев холщовый фартук, она самозабвенно мяла в холеных ручках комок глины. Перед ней на невысоком верстаке красовался строй глиняных зверей неизвестной породы и женских фигурок с чрезмерно пышными округлостями.
– Отвлекать художника – непростительный грех, – томно изрекла Варвара Альбертовна, глядя на Платона с меньшим интересом, чем на глину.
Сыщик ее презрения не заметил. С азартным интересом он растирал в пальцах крошки сухой глины, подобранной с верстака.
– Вам нравятся мои работы? – тщеславно спросила Литке.
Вместо ответа Платон сразил собеседницу вопросом:
– Зачем вы сделали слепок с ключей деверя?
– Что?.. Как?.. Не понимаю! – пролепетала Варвара Альбертовна, выронив глину из ослабевших ручек.
Платон сунул ей под нос перепачканные ключи и еще болеe грозно спросил:
– Ответите здесь или препроводить вас в участок?
Дама молитвенно сложила руки и пала на колени перед ошалевшим от такого поворота сыщиком.
– К вашему великодушию взываю! – возопила она. – Не погубите слабую женщину!
Пребывавший на грани паники Платон попытался поднять на ноги каявшуюся ваятельницу, но не справился с шестипудовой тушей.
– Я буду стоять на коленях, пока вы не откажетесь от своих чудовищных подозрений! – завывала мадам Литке.
Ультиматумов Платон не терпел. Собственно, после одного из них, высказанного батюшкой, лучший выпускник историко-филологического факультета и пошел служить в полицию.
– Мои подозрения будут тем серьезнее, чем дольше вы будете отмалчиваться, мадам, – холодно объявил он. – Если не хотите пойти на каторгу, признавайтесь! Только не вздумайте врать. Мне все известно!
Блефовал молодой сыщик умело.
– Бориска рассказал! – прошипела мадам Литке, поднимаясь. – А что такого? Выживший из ума старик вознамерился все свои сокровища Академии передать. Это при живом-то брате и детях! Андре у меня – тюфяк… в смысле – интеллигент: «Это не наше дело!..» Как же, «не наше!..» Но мы Ивана не убивали! Лишь бумаги его просматривали, и еще я с доктором из богадельни договорилась, чтобы, в случае чего, старого дурня вместе с коллекцией передали бы нам под опеку… Мы бы тоже пару картин в музей определили, а нам бы за это графское достоинство…
Мадам Литке мечтательно подняла очи горе, совсем как старуха с разбитым корытом на обложке сборника Пушкинских сказок.
«Ай да Денисов! Ай да сукин сын!» – цитируя поэта, похвалил себя Платон, а в следующий момент оказался притиснутым к пышной груди ваятельницы.
– Не устою! – жарко прошептала мадам Литке на ухо придушенному грандиозными персями сыщику. – Слабость имею к ушастым кавалерам. Вы ведь, сударь, как благородный человек лямор [13] наш в тайне сохраните… и историю с ключами тоже.
Платон рванулся из крепких, что у твоего городового, ручищ, но единственным результатом этого усилия оказалась пара оторванных от сюртука пуговиц. Дама была настроена серьезно.
– Обними же меня! – сладострастно прошептала она. – Хочу, чтобы ты душил меня в объятьях!
В отчаянном рывке Платон высвободил руки и, вцепившись в жирную белую шею, со страшным рычанием продекламировал:
«Я задушу тебя – и от любви Сойду с ума. Последний раз, последний. Так мы не целовались никогда…» [14].
– Батюшки святы! Бесноватый! – взвизгнула мадам Литке, отпихивая Платона. – Сгинь, окаянный!
Упрашивать себя коллежский секретарь не заставил и с проворством перепуганного зайца выскочил за дверь.
Досада и смущение все еще терзали сыскного надзирателя, когда, возвращаясь в спасительное уединение осиротевшего хозяйского кабинета, он столкнулся с молодым наследником имения.
– Вы? – недобро протянул Сергей. – А я думал, крыса по коридору шныряет, – молодой Литке издевательски захохотал. – Зайдите ко мне, разговор есть.
Вызывающий тон Сергея задел Платона за живое. В другой бы раз он не спустил юному наглецу «крысу», но официальность собственного положения заставила стерпеть и принять приглашение.
В комнате молодого Литке царил чрезвычайный беспорядок: неприбранная постель, под которой валялись пустые бутылки из-под крымской мадеры; брошенные посреди персидского ковра нечищеные сапоги; скинутый на кресло мятый сюртук; незапертый секретер. Особый колорит комнате придавали висящая на стене старинная сабля в серебряных ножнах и сидящий на секретере нахохленный белый попугай размером с кошку.
При появлении Платона дремавшая птица открыла снулые глаза и поинтересовалась:
– С короля козыряете? – Не получив ответа, она сердито прокричала: – Понтера вон! Вон! [15]
– Заткнись! Башку сверну! – пригрозил попугаю Сергей и добавил,
