Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский
Усмехаюсь. Невесело. Опять вспоминаю вчерашний разговор с Константином Федоровичем. Что же касается следствия, то оно покамест никуда не пошло, даже путь еще не выбрало. Впервые, пожалуй, вижу такого бойкого свидетеля. Невозможно остановить. Понесло.
— Попробуем сосредоточиться, — говорю. — Возьмем только тот момент, когда вы обнаружили потерпевшего и вокруг собралась толпа. Вы — журналист, человек, надо думать, наблюдательный. Не заметили ли вы в толпе кого-нибудь, кто показался бы вам — не тогда, а сейчас — подозрительным? Тогда вы, конечно, подозревать никого не могли. Не было ли в толпе такого лица, которое выглядело бы или слишком безучастным, нарочито сдержанным, или слишком возбужденным, заинтересованным? Вы понимаете, что я имею в виду? В тот вечер вы показали следователю райотдела, что собралось человек десять — двенадцать, но все это были случайные прохожие или живущие по соседству, и потерпевшего они не опознали. Возможно, был кто-нибудь еще? Стоял в сторонке, наблюдал? Постарайтесь вспомнить.
Ему сперва смешно, затем он раздражен и надувается от раздражения, не находит слов, а потом, придвинувшись к столу, обхватывает голову руками, застывает в позе шахматиста, обдумывающего очередной ход. Поза картинная. Пауза многозначительная. Артист.
— Ну как? — спрашиваю, а тем временем набираю номер морга.
Короткие гудки. И Мосьяков не откликается. Перемножает в уме шестизначные числа. Я как-то видел такого артиста на эстраде. Но тот перемножал-таки, а этот, похоже, пускает мне пыль в глаза.
Я терпелив, хотя работы у меня по горло.
Наконец он поднимает голову: готово, перемножил!
— Небольшой штришок, — вновь цедит сквозь зубы. — Клали пьяного в машину, а сзади голос. На тротуаре. У меня за спиной. «Кончай переживать». Это кому-то рядом. «Делов на копейку, утро покажет». Голос мужской. По голосу — не старик. Грубоватый голос, но не громкий. Растянутые гласные. Я, конечно, даже не обернулся. Теперь создается впечатление, что это были не просто зеваки.
— Запишем, — пододвигаю к себе протокол.
— Вы думаете, это что-нибудь даст?
— Ровно ничего, — отвечаю. — Это были зеваки. Но все равно запишем.
Дверь распахивается, будто ее рвануло сквозняком. Входит Бурлака. Рот до ушей — такая улыбка. Зубы сверкают, как на рекламном плакате.
— Здравия желаю! — И Мосьякову — Мы с вами где-то встречались?
Мосьяков — воплощение неприступности: небрежно кивает.
— Допрыгался? — хохочет Бурлака. — Теперь не темни!
— Знакомы? — спрашиваю сразу у обоих.
— Смотря по какому делу проходит, — ухмыляется Бурлака. — В крайнем случае, может, и не знакомы.
Весельчак.
Протягиваю ему протокол, берет, изучает, двигает бровями, а потом подмигивает Мосьякову:
— Кругом голоса! У тебя — мужской, у меня — женский… — Загадав загадку, снова хохочет, достает из кармана затрепанный блокнот. — Слушай, Димка, выдай-ка телефончик. Дэ или эс, неважно. — Домашний или служебный. — Кручинину ты уже до лампочки, а мне, в крайнем случае, пригодишься…
С неприступным видом называет Мосьяков два номера: дэ и эс, даю ему подписать протокол, читает, морщится:
— Стиль!
— Вот модерняга! — смеется Бурлака. — За стилем в милицию пришел!
— Давайте перередактируем, — предлагаю сдержанно. — Ваше право.
Мосьяков подписывает, надевает картуз, застегивает куртку:
— Разрешите идти?
— Идите! — за меня отвечает Бурлака. — И впредь не допускайте происшествий на дежурстве!
Его шутовство известно и в нашем отделе. Как-то было совещание по координации розыска и следствия, Константин Федорович начал так: «Присутствующих прошу не курить, а товарища Бурлаку не острить». Одиозная личность.
После ухода Мосьякова он впадает в меланхолию:
— Бежит времечко… Мы с ним — с шестого класса… — Щелкает языком, завидует: — Талант!
— Пижон, — говорю.
— Это есть. А насчет голосов…
Да, насчет голосов.
— Дельце копеечное! — машет рукой Бурлака. — За неделю размотаем. — Сроки, значит, все-таки отодвинулись! — Был в больнице, калякал с девкой из регистратуры. Пиши фамилию, вызывай. — Записываю. — На другой день после происшествия, утречком, где-то около восьми — звонок. Она снимает трубку: женский голос. К вам вчера привезли порезанного, да к тому же — вдребезину. Кто спрашивает? Соседка. Ну, она и выкладывает соседке все как есть. А соседка липовая: сразу повесила трубку — и ни слуху ни духу. Вот тебе и связь: голос на улице, голос по телефону. Нервничают, а ткнуться в открытую дрейфят. Резали его втихаря, это точно, весь микрорайон прочесал — ни одного очевидца. А это тебе не ночь была, и Энергетическая — не лес дремучий.
— Есть другое предположение, — говорю. — Дело было в квартире.
Сейчас он предаст меня анафеме за то, что якобы зря его гонял. Предвижу. А у нас, в общем-то, зря ничего не делается. Любую версию, даже самую невероятную, без тщательной проверки отбрасывать нельзя. Версии — как рыбацкая сеть. Чем гуще, тем надежней улов.
Развязываю узел, вытаскиваю пальто, показываю ему.
— Работнички! — всплескивает он руками и вроде бы злорадствует. — А сразу нельзя было сориентировать?
Работнички — это я. У нас с ним старые счеты. На том совещании — по координации — меня прорвало: припомнил ему, как морочил мне голову. Таксиста разыскивали, свидетеля, а инспектор Бурлака трое суток где-то шлялся и лишь на четвертые соблаговолил заглянуть в таксомоторный парк.
Молчу — нет смысла с ним заводиться, а тут еще — телефонный звонок: «Товарища Кручинина, пожалуйста… — Это Жанна. — Боренька, вы? Я вас не узнала. Какой-то разгневанный мужчина! Вы не один? Я вас слушаю, Боренька». Растолковываю ей, что мне требуется от нее. Да, я не один. Я действительно разгневанный мужчина, у которого с утра неприятный осадок. Я показываю старшему лейтенанту Бурлаке, что разговор у меня сугубо деловой. «Два вопроса, — чеканю в трубку. — Первый. Мог ли он вообще передвигаться?» Жанна не задумывается, отвечает сразу: «Мог. В практике случается, что даже при огнестрельных ранениях в черепную область.» Перебиваю: «Без посторонней помощи?» — «Без». — «Вас понял, — говорю. — Спасибо. А второй вопрос потруднее. На какое расстояние?» — «Это нужно посмотреть. Копию акта. Я уже не помню деталей. Вам — на когда?» Привык к ее голосу, трудно будет отвыкать. До сих пор мы перезванивались с ней по другим, более веселым поводам. «Желательно, — говорю, — поскорее». — «Тогда приезжайте. У нас в бюро с телефоном — форменное мучение. Приходится караулить, пока освободится. А у меня много работы. Приедете?» Она говорит это так, будто приглашает меня на обед. А я обещаю, будто мне неловко отказаться. Господи, думаю, какая все-таки ерунда. Какую кашу заварил — или сама заварилась.
Вынимаю из стола конверт, а в конверте — мои находки. Они умещаются на ладони: хвоинка и лапчатое колесико от электробритвы. Хвоинка свежая, зеленая — словно бы только что с дерева. Сосна. А колесико вроде паучка. С лапками, отшлифованными
