Тигровый, черный, золотой - Елена Ивановна Михалкова
– Жалкий конъюнктурщик! – выкрикнул Алистратов. Благородство его облика было несколько утрачено в схватке. – Завистливый пачкун! Выставить к черту! Не заслуживаешь быть здесь… Ужом пробивался! Задницы лизал! Копиист паршивый, тьфу!
– У-у-у, потаскун! – взвыл Касатый.
Он вырвался наконец из державших его рук, выхватил поднос у Алистратова и этим подносом с размаху огрел соперника по уху.
Раздался дивный звон. Эрнест Алексеевич, пошатываясь, сел на стул и угодил на бутерброд с рыбой.
Как призналась позже Кулешова, она пожалела, что супруга Алистратова не осталась на празднование и, следовательно, не стала свидетельницей брошенных оскорблений. О, будь она рядом с мужем в эту тяжелую минуту, ему не удалось бы отделаться отекшим ухом. Страшно мог бы пострадать Эрнест Алексеевич. И возможно даже, что пролилась бы кровь.
А причиной всему было имя, произнесенное Касатым в начале схватки.
Изольда.
Изольда была легендой среди натурщиц. Томная, молчаливая, проплывала она мимо художников, сбрасывая одежды, и выходила на подиум во всем блеске своей античной красы. Поклонники звали Изольду ундиной. Кожа ее и в самом деле была голубовато-перламутрового оттенка, а голос манил. Воздействие его было тем сильнее, что говорила Изольда мало и редко. Так что воображение очарованных художников дорисовывало за ее молчанием бездны ума и богатства души.
Восхищение Изольдой разделяли не все. Среди женщин за ней закрепилось оскорбительное прозвище Сардина. Натурщица вряд ли об этом догадывалась. Ее мало что интересовало. Двигалась она с медлительностью улитки. Каждый взмах ее ресниц длился вечность. Вязкий мед, густое молоко, тягучий сироп – вот кто была Изольда, и в сладчайших ее объятиях жаждали погибнуть многие.
Последние месяцы Изольда позировала Борису Касатому. Он работал над монументальным полотном, в котором, помимо нагой женской фигуры, присутствовали также лошадь, голуби, четыре омара и пеликан. Под его кистью рождался шедевр.
Причина нападения на Алистратова была проста. Прекрасная Изольда, как заподозрил Касатый, дарила свою благосклонность не только ему, но и Эрнесту. Но с нее-то, бедной, что взять! Как сердиться на родник, к которому может припасть любой? Вообразить немыслимо, чтобы Борис Игнатьевич огрел ундину подносом.
А вот подлый Геростратов покусился на чужое. За что и был наказан.
– Ах, если бы Вера Степановна осталась… – мечтательно протянула Кулешова в завершение своего рассказа. – Она бы его оскопила прилюдно.
Бабкин и не подозревал такую кровожадность в кроткой музейной мыши.
– В итоге народ после этой ссоры разбрелся кто куда, – закончил он пересказ. – Группа художников во главе с Борисом Касатым уехала к некоему Ломовцеву…
– Тимофей Ломовцев, – кивнул Макар. – Я это имя уже слышал.
– …А остальные разошлись. У Ломовцева собрались… – Он достал блокнот. – Майя Куприянова, Наталья Голубцова, Борис Касатый и Павел Ульяшин. Ну, и сам Ломовцев.
– И эти пятеро мне очень интересны, – сказал Макар.
Глава 2
– У тебя нос, что ли, увеличился? – озабоченно спросил Алик и прихватил ее переносицу двумя пальцами.
Анаит вздрогнула и дернулась.
– Ты что? Больно!
За соседним столиком засмеялись подростки – над ней или о чем-то своем, Анаит не поняла, но почувствовала, что к щекам приливает жар. Она с детства легко краснела.
– Дыши глубже! – Алик рассмеялся и помахал перед ее лицом расслабленной кистью, нагоняя воздух, будто веером. – Не комплексуй. Я в том смысле – чего нос повесила?
Анаит отодвинула тарелку с салатом:
– Бурмистров возвращается завтра утром…
– Ну и что? – с набитым ртом спросил Алик.
Официант поставил перед Анаит чашку кофе. Она отпила и поморщилась: теплый, не горячий.
– Ему нужен результат. А мне нечего предъявить.
– Ну, ты сделала, что он требовал, – возразил Алик. – Не самой же тебе разыскивать его картины?
– Прошло уже два дня. Он потребует каких-то новостей, отчета о том, чего они добились. Я позвонила утром в детективное агентство, но от меня отделываются общими фразами…
Алик пожал плечами:
– Вот это ему и скажешь. Расследование только начато, рано требовать ответов. «Ждите-ответа-ждите-ответа», – вдруг гнусавым металлическим голосом проговорил он – и впрямь очень похоже на робота, и за соседним столиком снова раздались смешки. Анаит с трудом удержалась, чтобы не предложить Алику пересесть.
– Будь посмелее с Бурмистровым, – посоветовал Алик. – Тебе не хватает умения отстаивать свои границы. Честно говоря – только не обижайся! – ты пока овсяная каша на молоке. Сама провоцируешь Бурмистрова размазывать тебя по тарелке.
Анаит вскинула на него глаза.
– Алик, ты вообще представляешь, что такое Бурмистров? – тихо спросила она.
– Ну, как бы не первый год вкалываю. – Он подпустил высокомерных ноток. – И в отличие от тебя местом своим доволен.
Голубые глаза смотрят холодно: она позволила вслух усомниться, что он знает, о чем говорит. Анаит впадала в оцепенение от этого моментального переключения регистров: только что о тебе выражали заботу – и тут же внятно обозначают: не забывай, кто есть кто. Вот уж у кого, а у Алика с границами все обстоит превосходно.
Обычно Анаит сдавала назад. Мама учила никогда не ущемлять мужское самолюбие. Анаит – женщина, к тому же молодая; Алик – взрослый самостоятельный мужчина. Он опытен и знает жизнь (здесь подразумевалось: а она – нет).
– Бурмистров давит как асфальтовый каток, – тихо, но упрямо сказала она. – У нас с ним разные весовые категории. Я видела, как люди вдвое старше лебезили перед ним и заискивали. Игорь Матвеевич очень…
Она поискала слово, отражавшее бы его умение выжимать все соки, словно за короткий разговор тебя успевали не только прихлопнуть среди страниц энциклопедического словаря – живой лепесток, дышащую веточку, – но и высушить до полного выцветания красок. Однако слово не нашлось, и Анаит просто повторила:
– …давит.
Алик откинулся на стуле и забросил в рот зубочистку.
– Ладно, давай проиграем ситуацию до конца! Счет принесите, пожалуйста… – Это мимоходом, официанту. – Предположим, что Бурмистров будет в ярости и выскажет тебе свое недовольство. А дальше-то что? Ну, выскажет и выскажет!
Анаит оценила его великодушие. Алик был задет, но нашел в себе силы не растравлять собственную обиду. Такое случалось нечасто.
Она с готовностью подхватила протянутую руку поддержки.
– Накричит – это ерунда! Я уже привыкла, правда! – «Ложь, наглая ложь». – Но если его что-то не устроит, он меня уволит, понимаешь? Я ужасно боюсь, что меня выкинут…
Признаваться было стыдно, и Анаит вновь ощутила, что краснеет. Пригубила совсем остывший кофе – наивная попытка притвориться, что стало жарко от напитка.
Собственно, понятно, почему стыдно. Алик всегда высмеивает страх. Любит цитировать: «Трусость, несомненно, один из самых страшных пороков». «Это отец большой семьи может бояться увольнения, – бросил он как-то в начале их отношений. – Ему семью кормить и детей обувать-одевать. А ты-то что? Ну, выставят тебя! Вернешься под крылышко к папочке с мамочкой. Ты из-под него и не вылетала. Будут класть еду в твой жадно разинутый клювик, пока ты ищешь новое место. Еще
