Павел Шестаков - Страх высоты
— И Светлану ветром принесло?
— Если б не она, нашлась бы другая.
— Кстати, что вы о ней думаете?
— Трудно сказать. Вы же ее видели. Грудь на уровне мировых стандартов. С фирменной вывеской "Сделано в России". Можно показывать на международных вывесках. А внутренне… Впрочем, не знаю. Вы библию читали?
Мазин кивнул:
— Читал.
— А я нет. Говорят, там Иисус Христос сказал кому-то… или о ком-то, кто согрешил: "Прости его, господи, потому что не ведает, что творит".
— Так Светлана не ведала?
— Думаю, что нет. Девочке улыбнулось счастье — жених с будущим — вот и все. Активной силой был Антон. В этой волоокой девуле он увидел очередную фазу своего восхождения. Решил увенчать успех законным браком с осчастливленной невинностью. Она, правда, путалась с каким-то реактивщиком.
— Здорово вы его не любили! — сказал Мазин.
— Я имел на это право. — И видя, что Мазин хочет возразить, остановил его жестом: — Нет, не ревность! Тут мне просто не повезло.
— А что же?
— Дело в Инне.
— Вы не можете простить, что Тихомиров оставил ее?
— Он ее обворовал.
Мазин почувствовал, что трезвеет.
— Речь идет не о деньгах, разумеется. И не о моральном грабеже.
Мазин ждал.
— Он украл труд ее отца.
Рождественский налил в бокал нарзану:
— Буквально. Я имею в виду неопубликованную работу Кротова.
От коньяка в голове почти совсем ничего не осталось.
— Это сказала вам Инна Константиновна?
— Нет. Я нашел в своей квартире тетрадку с записями Кротова. Это основа диссертации Антона. Без них не было бы даже кандидатской, не то что докторской.
Мазин потянулся к графинчику с коньяком. Рождественский засмеялся:
— Что, разобрало? А мне захотелось минеральной. Но почему наша команда так бездарно играет?
— Мы уже говорили об этом, ей недостает волевых качеств.
Гул голосов плавал в табачном дыму над столиками, смешиваясь с джазом, который канючил что-то невыразимо томное. Но шум не мешал Мазину. Ему казалось, что их накрыли звуконепроницаемым колпаком.
— Чего не скажешь о Тихомирове.
— Но ведь это большой риск! Могла рухнуть вся карьера!
— А кто мог его разоблачить?
— Инна Константиновна.
— Меньше всего. Она искусствовед и не понимает в генетике.
— Зато другие понимают.
— Другие ничего не знали. И судя по тому, что тетрадка находилась у Антона и после разрыва с Инной, никогда бы не узнали.
— Вы думаете, он ее просто положил в карман и ушел?
— Не знаю.
— Разве вы не говорили об этом с Инной Константиновной?
— Нет.
— И ни с кем другим?
— Вы первый.
— Почему?
— Почему с вами или почему ни с кем?
Мазин не успел ответить.
— Почему с вами — я уже старался объяснить. И потому же ни с кем. С вами потому, что нужно же кому-то сказать. Достоевщина. Карамазовщина. А ни с кем — потому что зачем? Зачем?
Рождественский расстегнул пуговицу шерстяной рубашки:
— Зачем вторгаться с зубовным скрежетом в приличную элегию? Все скорбят — зачем же портить удовольствие? Кому нужны непристойные разоблачения?
— Я говорю серьезно, Игорь Анатольевич!
— Серьезно? Да. Конечно, Инна. Вы говорите о ней?
— И о ней.
— Жалко. Мне ее жалко. Она сама по себе. Ее это не утешит. Наоборот. Оскорбит.
— И еще потому, что вы спортсмен?
— Не понимаю.
— Нельзя бить лежачего, а тем более…
— Да. Мне, как нашей команде, не хватает волевых качеств. Кстати, тот гол на последней минуте все-таки можно было забить.
— Мокрое поле.
— Тяжелый мяч.
— А наследие Кротова? Об этом вы думали? Это же не ваше личное дело.
— Наследие? Оно стало достоянием науки. Ведь диссертация осталась. Это главное. "Сочтемся славою".
— С вором?
— Зачем так прямолинейно? Нельзя быть моралистом, если защита морали — профессия!
— Об этом в другой раз. Вы уверены, что Инна Константиновна ничего не знала?
— Уверен. Отец был для нее человеком на пьедестале. Его она бы не уступила.
— Значит, возможны два варианта. Первый. Тихомиров знакомится с кротовскими записями в доме Инны Константиновны, а потом просто похищает тетрадку.
— Одну. Самую нужную. Их было несколько.
— Хорошо. Пусть одну. Это упрощает задачу технически. Второй вариант. Он берет тетрадку вполне легально, с разрешения Инны Константиновны, и не возвращает ее. Говорит, что там нет ничего интересного, например. Ведь она не могла его проверить. Что вы скажете об этих вариантах?
— Один из них подходит, наверно. Но вы, я вижу, из сферы моральной переходите в сферу криминальную. Это условный рефлекс? Я предупредил вас, что к смерти Антона все, что я говорю, не имеет никакого отношения.
— Как знать! Скажите, Игорь Анатольевич, а не могла эта тетрадка попасть вам в руки до гибели Тихомирова?
— Не понимаю.
— Вы нашли ее после его смерти?
— Я сказал.
— Конечно. Но разрешите еще один вопрос.
— Пожалуйста!
— Что бы вы сделали — предположим невероятное, — если б эта тетрадка попала вам в руки все-таки до смерти Тихомирова?
— А вы правда в отпуске?
— Правда.
— Не знаю, что бы я сделал. Во всяком случае, я не пошел бы с ним в ресторан после защиты.
— Да, это можно считать психологическим алиби.
— Мне уже необходимо алиби?
— Помните, я задавал этот вопрос вам? Когда вы доказывали, что были в ресторане в ночь смерти Тихомирова. Не слишком ли много у вас алиби?
— Не знаю еще, как я ими распоряжусь и какие из них могут понадобиться. Но вы, кажется, не в отпуске.
— В отпуске. И дело закрыто.
— Однако вы готовы возобновить его, если найдутся основания?
— Так полагается по закону. Но пока мы беседуем без протокола, мне бы хотелось задать вам еще один вопрос.
— "Спрашивай — отвечаем".
"Пожалуй, он стал раздражаться!"
— Что вы почувствовали, когда узнали о поступке Тихомирова?
— Ну, это уже напоминает интервью с кинозвездой или знатным шахтером. "Что вы почувствовали?"
— А все-таки?
— Знаете, этот поворот нашего разговора выветрил у меня вместе со спиртным всю достоевщину. Я не Митенька Карамазов. Я снова чувствую себя современным и сдержанным человеком. В таком духе и отвечу: он мне не понравился.
— И только?
— Может быть, немного больше.
— Насколько?
— Я бы мог сказать ему несколько слов.
— А дать по морде?
— Возможно.
— А…
— …Выбросить из окна?
— Да, выбросить из окна?
В ресторане стало совсем тихо, даже оркестр умолк. Мазин смотрел через плечо Рождественского на эстраду и видел, как беззвучно надувает щеки саксофонист и словно на пуховые подушечки ложатся палочки ударника. "Зачем эта блондинка разевает рот?" — подумал о певице и перевел взгляд на Рождественского. Взгляд веселый, подбадривающий: "Ну что же ты, дружок?"
— Вы меня разочаровали, гражданин следователь.
— Грубо работаю?
— Примитивно.
— Нет, — замотал головой Мазин, чувствуя вдруг прилив опьянения. Все делаю правильно. Почему вы не хотите ответить на мой вопрос?
— Считаю его неприличным.
— Ничего подобного, гражданин Карамазов. Совсем по другой причине.
— Я не Карамазов.
— Может быть, Раскольников?
— Моя фамилия Рождественский.
Мазин захохотал:
— Неужели не скажете? А если я догадаюсь сам?
— Попробуйте, Порфирий Петрович.
— Не обидитесь?
— Не знаю.
— Ладно. Человек в отпуске может позволить себе и лишнее. Вы не хотите ответить на мой вопрос не потому, что считаете его опасным, а потому, что он поставил вас в глупое положение. Сказать: "Нет" — вам неудобно Ведь вы мужчина! А сказать: "Да, я мог его вышвырнуть, он этого заслужил" — вы тоже не можете, потому что получили определенное воспитание и не любите врать. Ведь вы не вышвырнули бы из окна Тихомирова, Игорь Анатольевич? А?
— Вы, кажется, проповедуете самосуд!
— Увы! Не имею права. Только уточняю факты.
— Это не факты, а предположения. Что бы я мог сделать, если бы… Хорошо, если вас это интересует… Я бы в самом деле не стал его убивать. Не так воспитан, как вы проницательно заметили.
— Польщен. Но какого же черта вы делали у Тихомирова ночью, после защиты? Зачем вы поехали туда?
— Когда?
— В то самое время, когда, по вашему первому алиби, вы сидели здесь, а по второму — еще ничего не ведали об украденных записях?
— Ну, знаете…
— Знаю.
— Что вы знаете?
— Что вы были там.
— Это неправда!
— Правда, Игорь Анатольевич, правда, — сказал Мазин тихо.
— Откуда вы знаете? — спросил Рождественский тоже негромко.
— Около двенадцати ночи вашу машину видели возле дома, причем не на стоянке, а возле автобусной остановки, в стороне.
Удивительно, но Мазину показалось, что Рождественский обрадовался:
