Владимиp Югов - Гибель богов
К Иннокентию сбились потому, что, во-первых, он мужик не дурак, с головой; ведь был же он у них до Сашки вожаком, не больно-то и больше с Сашкой зашибли. Во-вторых, кому-кому, а вновь, на лето глядя, возглавлять коллектив надо Григорьеву. В-третьих, собрались сомкнутыми рядами, потому что у него всегда можно было организовать знатный выпивон - не наспех, а солидно, по чести и достоинству.
Тем более, Иннокентий вчера слетал на своей лодке с подвесным мотором - зверь! - в район и привез ящик охотничьей водки. Где он достал, одному богу известно. Приволок из погребушки _м_а_р_а_с_о_л_ - рыбу, правда, прошлогоднюю, но сохранилась, стервя (так Иннокентий обычно выражал высшую похвалу всякому товару - вместо слова "стерва"), аж тает на губах.
Баба Григорьева старательная, чистенькая, зная о том, что ее мужик зря суетиться не станет (и то - возвращается на место старшого, одно это чего стоит!), металась из кухни в столовую. Было где ей развернуться! Григорьев занимал четырехкомнатную квартиру со всеми, как говорят, коммунальными выгодами. Таких комнат даже в таком видном поселке было немного. Здесь - простор, отличная высота стен. И все хорошо устроено. Стол был тоже большой, сбит из дубовых досок, выскоблен добела, а на стульях понавешены фартучки и разная другая мишура - чтобы стулья оставались чистыми. В общем, все свежо, широко, все уютно. И люди здесь расставлены - вроде тут вечно и жили. И даже волосатый громадный Мокрушин не глядится в этой квартире, как что-то гигантское и пещерное.
Хозяин сегодня был не совсем и здоров - вчера, легко одетый, видно, простудился. Зябко кутался в теплую вязаную кофту. У него было заостренное, гладко выбритое лицо. Был он, конечно, расстроен, да опять же - Сашка, Сашка... Что губит-то нас? По-прежнему, как в старину, - водка, карты и бабы. Скажем, до водки - умеренно, карты - лишь в дурака, а в третьем сплоховал. Это же не город, братцы, где жена дознается про любовницу после смерти мужа. Чего, говорит, вы цветы носите сюда? А это, отвечает, - мужу. Как мужу? Это я жена! И я жена! Но он же и ночевал дома, и деньги носил в дом... А нам, говорит, тринадцатой зарплаты хватало и перерыва. Ха-ха-ха!
Все засмеялись, особенно Васька Вахнин. Этак заржал подхалимски, даже Иннокентий поморщился.
Иннокентий продолжал развивать тему отличия городской любви и любви здешней, любви по-северному. То есть, когда двух сразу любишь. Конечно, Иннокентий оглядел братву трезвым своим взглядом, - как и в старину, так и теперь про мертвых или хорошо, или - молчи, не говори вовсе. И про Сашу я ничего плохого сказать не хочу. Однако напряжение было. И когда жил - все же на глазах у них с Нюшей происходило. И помер когда, а Клавка затеяла это клиническое обследование. Гляди-ка далее! А вдруг - отравление? А Нюша не при чем? Выходит, кто-то из нас! Потяни ниточку! Или мы не выступали против Сашки? Ой, братва, не завидовал бы нам всем, если понеслась бы разборка! Каждый - человек. Каждый по-своему отбрехивается. При этом следователь только и ловит, на его взгляд, признания в совершении чего-то, чего и не было.
Все примолкли, очень удивились прозорливости Иннокентия. Ага, вляпались бы! Иннокентий теперь выглядел прочным, умным вожаком. По-мужицки понимающим все, что кто-то еще своим умом не додумал.
Метляев зашел к ним, когда поехали по третьей. Удивительно по-пижонски выглядел он: белые брюки, молочного цвета туфли с дырочками, рубашка в клетку и цветной шелковый галстук. Перед тем как сесть, Метляев вынул платочек и положил его на белоснежную подстилку.
Все к нему привыкли и потому не стали докучать шутками. Лишь Мокрушин нехотя глянул на его аккуратно уложенные волосы с четким пробором и загудел:
- Што, в бане был?
- В бане, - буркнул Метляев.
- Вот как поддал, - крикнул Васька Вахнин, - и дождя не заметил. Первый же захохотал. - Ты, Мокрушин, небо-то в году раз видишь?
- Вижу, - прогудел Мокрушин. - А те чё, показать его?
- Покажи ему, покажи! - подтрунил кто-то.
- Он ему в следующий раз покажет, - сказал Иннокентий, глядя не по-доброму на Ваську, затевающего бузу, - Мокрушина в трезвом виде не тронь. - Я, братцы, предлагаю выпить еще раз за нашего друга и товарища, наполним рюмки и поднимем их по обычаю, не чокаясь. Поехали!
- За Саню!
- За Акишиева!
- Пусть ему в другой раз земля пухом станет!
- Чтоб все было хорошо...
- Дай бог ему здоровья, - болтнул кто-то, не зная сам, что говорит.
- За упокой души...
- Вдуматься, хороший мужик сгублен.
Застучали вилками, тарелками. Ели рыбу. Ели салат. И говорили уже громче обычного. Пьянели на глазах. И это от того, что хозяйка, по наущению Иннокентия, к охотничьей водке подкинула несколько бутылок спирта - девяносто с лишним градусов. Причем, никто не отказывался. Метляев, например, с Мокрушиным дербалызнули по чайному стакану. Причем, Метляев не закусил ни грамма. Единственным, кто не внял расплывчатым словам Иннокентия про Сашку, был Метляев. Ему сразу не понравилось, как Иннокентий, говоря о Сашке, в общем-то утаптывает его в могилу поглубже. Хотя сам и предупреждает: о мертвых плохо говорить не стоит. От всего этого, от этой какой-то хитрой паутины, оплетавшей прах Акишиева, Метляев наливался свирепой ненавистью и к себе, и к Иннокентию, и даже к молчуну Мокрушину, неустанно пьющему, как перед потопом.
Что-то в словах Иннокентия Метляева не устраивало. Не мог он этим словам радоваться. За что же на Саню-то? Да впервые Метляев - он, Метляев! - с этим парнем почувствовал себя нужным, не просто человеком, зарабатывающим _к_у_с_к_и_-тысячи, а интересно думающим о том, как и куда пойдут по цепочке - слово-то какое привязалось! - все эти поднятые будущие пиломатериалы, которые они-то заготовили с Григорьевым в том месте, откуда их было не поднять. Поднял их Саня! Умом своим поднял, пупком и разными механизмами. Чего же тихо глумиться над мужиком? Чего плести паутину? Чтобы личность свою выпятить? Да гроша ломаного не стоишь ты, Григорьев, против Саньки!
Иннокентий, чутьем собачьим уловивший перемену в настроении Метляева, раскрасневшийся, подобревший, в этой уже общей полупьяной суматохе сменил свое заглавное место и подсел к Метляеву, все еще пытающемуся оберегать складки на своих отменных брюках.
- Ну, давай выпьем, - сказал Иннокентий, приобнимая своего дружка.
- Давай, - согласился Метляев.
- Давай выпьем и закусим.
- Давай...
- Закусим, потом опять выпьем, на воздух выйдем.
- Давай...
- Чего ты сегодня? Раскис, побледнел?
- Чего?
- Да, говорю, не такой какой-то...
- А-а! Думаю! Ты, говорит, Коля, _ч_т_о_? Я подсматривал за ними, а он: ты, говорит, Коля, что? Ты, Иннокентий, никогда так с людьми по большим праздникам не говорил... А он думал обо всех. А ты в разговоре всегда на макушке, наверху... Вшивые мы с тобой одиночки, куколки в белых штанах и вязаных японских кофтах!
- Ну, это ты, допустим, загнул, - по-дружески обнял товарища Григорьев. - Я, к примеру...
- Ага, я. Видишь, я... А Санька говорил _м_ы_. Он это _м_ы_ даже объяснял. Пусть и со слов Нюшкиных. Умное-то он налету подхватывал и внедрял. Понял, внедрял!
- Так он же из армии только вернулся, - попытался сгладить шуткой Григорьев.
- А мы с тобой, значит, не были там? Ты умным себя считаешь после этого?
- Да демагогия все это! - стал нервничать Григорьев.
- Демагогия? - Ты меня тогда, Иннокентий, извини.
- Ну кто говорит, что такие вещи демагогия? - Григорьев попятился назад. - Такие вещи, конечно...
- Такие вещи складываются из дела, ты понял меня! А его дело на виду! Ты, извини меня, нагадил, а он за тобой лес вытащил.
- Не ты, а мы, - сцепил зубы Григорьев: ему начинало все это надоедать.
- Извини! Тут извини-и! Не мы, а ты! Тебе Мокрушин, скажем, говорил, что это бросовое будет дело? Говори, говорил? Говорил! Мы рубили-то в такой низине, что канал потом какой рыли? А рыл-то день и ночь Саня первым. Вот он и человек. А мы с тобой эту свинью подсунули. Демагогия?
- Ты что же думаешь? Он там надорвался? - не выдержал Иннокентий и стукнул по столу кулаком. - Да ты погляди на всю его жизнь! Его люди надрывали без нас с тобой! Твой коллектив надрывал, объединенный общими делами и общей работой! В групповых объединениях он твоих надрывался!
- Из-за нас, таких! - грохнул и Метляев. - Из-за меня, тебя на пуп пер! Ты, оказывается, тоже пронюхал, какой у него диагноз? Пронюхал?
- Заткни глотку!
- О-о! Заткни глотку! Бить будешь? Пьяного бить будешь? Сам-то ты не пил, хитрый! Сам-то ты в начальство к нам лезешь, как купец, споив быдло! А Саня: ты, говорит, Коля, _ч_т_о_? Я подглядывал, что они разлеглись-то, а он говорит: ты, Коля, что? Бей! Бей, падла, штаны мои новые рви! Зачем они мне, если я после всего голым хожу по миру! Я прикрываюсь, а люди тычут: "О, это ведь из-за него Саня-то наш помер! Не от отравы!"
- Ты ведь сам, дешевка поганая, всем долдонил: отравили, отравили! В новых-то штанах Клавке в ... въехать хотел... И свою Зиночку отправил на Большую землю. Да, знаешь, что я из тебя сделаю коклетку на закусон!
