Хараламб Зинкэ - Современный Румынский детектив
Это скорее вывод, нежели простое предположение. Видать, в прокуроре заговорила совесть, и ему стало неловко, что он впутал меня в это дело, и вот теперь он изо всех сил старается помочь мне завершить его и вернуть себе свободу. В этом смысле он мне и предлагает вариант «любовной драмы». Собственно говоря, на первый взгляд все вроде говорит в пользу этого заключения. Я даже убежден, что показания Петронелы Ставру, которые нам предстоит еще снять, лишь утвердят прокурора в этой его точке зрения. «Я разлюбила его! — объяснит нам девушка причину того, что она оставила возлюбленного. — Я не хотела больше лгать. Рано или поздно я должна была сказать ему правду…»
Я резко оборачиваюсь к прокурору.
— Многоуважаемый коллега, я бы с радостью согласился с вашим умозаключением, — говорю я тоном адвоката, взывающего к совести присяжных, — но позвольте испросить у вас совета, как мне объяснить в ходе расследования а) наличие ампулы с морфием, б) исчезновение магнитофона, в) исчезновение фотографии.
Он подыгрывает мне в том же тоне:
— Вы предали забвению четвертый пункт — «г»: вам предстоит еще объяснить, почему прокуратура настояла на участии следственных оргапов министерства внутренних дел? На каком основании? А ведь эта идея принадлежит мне, не так ли? — Игра в судебные прения его забавляет. Прямо-таки дьявольская усмешка появляется на его губах, он едва удерживает желание весело рассмеяться. — Ладно, капитал, чего вчера мы еще не знали, сегодня стало яснее ясного. Все детали говорят в пользу одного и того же варианта: самоубийство.
Мне бы, казалось, броситься к нему, обнять, заплясать от счастья, крикнуть во всеуслышание: «Значит, вы берете это дело назад? Значит, я свободен?» Но я молчу. Я-то не первый год его знаю, прокурора, я-то догадываюсь, куда он клонит.
— Ампула с морфием, — пускается он в размышления, флегматично покуривая свою сигарету, — и была средством, облегчившим Кристиану Лукачу реализацию своего решения, к которому он все более и более склонялся.
Прокурор считает своей обязанностью подталкивать ход моих собственных размышлений в нужном ему направлении. Отсюда и его тактика — почти насильно внушать мне определенные выводы. Сколько я помню его — а мы знакомы уже не один год, — он всегда строит из себя мэтра, строго пестующего своих воспитанников. Но я так просто не даюсь в руки:
— А с помощью чего он сделал себе укол?
— Или, вернее, кто ему его сделал!..
— Можно и так, если хотите.
— Так ли это важно, кто именно ему сделал укол?
— Черт побери! Еще бы! В случае самоубийства вы, как прокурор, ищете прощальное письмо, которое бы все объяснило. В случае же, если мы имеем дело с преступлением, я, как криминалист, ищу оружие, которым воспользовался преступник.
— Допустим. Вот вам мой ответ: он прибег к услугам какого-нибудь приятеля или приятельницы, — пытается переубедить меня прокурор.
— Приятель или приятельница, кто бы это ни был, — с какой бы стати им согласиться ввести близкому человеку смертельную дозу снотворного?!
Бериндей не отступает:
— Может быть, Лукач убедил их каким-нибудь серьезным аргументом. Студенты вообще готовы помочь друг другу в чем бы то ни было…
— Даже впрыснуть яд? — настаиваю я.
— Каким-то образом он уговорил этого предполагаемого друга…
— …или подругу…
— …либо же тот сделал это по неведению. Самоубийцы парод удивительно коварный. Предположим, что наш самоубийца сказал этому самому другу, что хочет испытать действие наркотика, попробовать на себе, что это такое, — ведь сейчас все вокруг толкуют об этом, — хотя на самом деле преследовал совсем иную цель: облегчить себе задуманное.
Кажется, он перечислил все возможные мотивы, неоспоримо подтверждающие гипотезу о самоубийстве. Даже если предположить, что я с ним соглашусь и дело будет возвращено обратно в прокуратуру, все равно останется проблема, которую мне неизбежно придется решить: каким образом добыл Кристиан Лукач ампулу с морфием? Вот почему я не уклоняюсь от спора с прокурором.
— Стало быть, наркотик ему ввел кто-то другой?
— В противном случае мы нашли бы шприц, как нашли ампулу. Самый факт, что тот, кто сделал ему укол, забрал отсюда шприц, но забыл захватить ампулу, говорит о том, что он не догадывался об истинной цели Лукача. Разглагольствования прокурора начинают меня все более и более раздражать… Если он и без посторонней помощи зашел так далеко, какого рожна ему еще и я нужен?! Еще вчера вечером он мог бы при содействии молоденького офицерика из районного отделения благополучнейшим образом закрыть дело, не портя мне жизнь. На его стороне были бы все инструкции и параграфы на свете!
— И все же это неосмотрительно — оставлять ампулу на всеобщее обозрение, — настаиваю я па своей точке зрения.
— Я повторяю: не подозревая о настоящей цели Кристиана Лукача, его предполагаемый друг решил, что тот проснется и сам наведет порядок у себя в комнате.
Что-то удерживает меня на этом чердаке. Что-то настойчивое, неизъяснимое не дает мне уйти. Надо понять, разгадать, что это такое со мной… Бериндей не спускает с меня глаз. Я спрашиваю его напрямик:
— Вы заметили, как среагировала Лукреция Будеску, когда я спросил ее о шприце?
— Да. Но не придавайте слишком большого значения ее реакциям. Прибавьте к психической неуравновешенности пятидесятидвухлетней старой девы еще и шок, перенесенный ею, когда она обнаружила смерть Кристинела.
Что ж, логичный ответ, ничего не скажешь. Задаю ему следующий вопрос:
— Как мы объясним в таком случае пункт «б» — исчезновение кассетного магнитофона?
— И самих кассет, — с готовностью уточняет мой собеседник.
Он не случайно акцентирует внимание на кассетах, потому что их исчезновение подтверждает его предположение, будто покойник одолжил магнитофон вместе с кассетами тому же человеку, кто сделал ему укол морфия.
— А провод? Одолжил магнитофон с кассетами, а провод от магнитофона не дал?
— Очень просто — тому, кому он отдал магнитофон, провод был не нужен. Вероятно, у него у самого имелся дома такой провод.
Я и тут не оспариваю прокурора. Просто я сейчас вроде счетно-вычислительного устройства, которое для начала заглатывает без разбора все данные, все точки зрения, всю информацию… Я их заглатываю, накапливаю, чтобы потом, когда придет время, все переработать, переварить, выдать окончательный ответ.
— А исчезновение фотографии как вы объясняете?
— Пункт «в»?.. Очень просто, возвратил ее своей девушке. Вполне объяснимый поступок нашего субъекта, — ораторствует прокурор со все возрастающим красноречием. — Вы были когда-нибудь влюблены? Расставались когда-нибудь с любимой девушкой? Вспомните — в юности этот факт вырастает до размеров катастрофы. «Верни мне мои письма! — требует она. — И фотографии тоже!»
Что ж, немалый жизненный опыт у моего коллеги по расследованию…
Мне приходится волей-неволей тоже несколько драматизировать свою позицию:
— А знаете ли вы, милостивый государь, откуда я был похищен вчера и доставлен сюда? Знаете ли вы, что из-за этой истории моя собственная девушка готова тоже вернуть мне мои письма и фотографии! Возьмите у меня это дело! Мое будущее семейное счастье — в ваших руках!
Но он лишь снисходительно улыбается во весь рот и ищет, где бы погасить докуренную сигарету. В конце концов героически гасит ее пальцами, а окурок заворачивает в бумажку. На месте происшествия ничего постороннего оставлять нельзя.
— Мне очень жаль, капитан, — разводит он, посмеиваясь, руками. — Мне вовсе не безразлично ваше семейное счастье, но я не могу затребовать обратно это дело. Увы, нам придется вместе составить протокол, дополнить показания Лукреции Будеску, опа их подпишет, и до окончательного выяснения всех обстоятельств дело останется у вас…
Но мое раздражение уже улеглось, теперь и мне хочется поскорее уйти с этого чердака и приняться за дело.
— А вас не интересует, почему именно я не хочу затребовать обратно это дело? — спрашивает меня в упор Бериндей. Наша беседа ему пришлась, видимо, по вкусу. — По трем мотивам, — говорит он почти торжественно, — а) наличие ампулы с морфием; б) исчезновение магнитофона; в) исчезновение фотографии… — и громко хохочет.
Что ж, посмеюсь и я, хоть мне вовсе не до смеха.
— Не собираетесь ли вы засесть за полицейский роман в духе Агаты Кристи? — подтруниваю я над ним в свою очередь.
— Почему именно в духе Кристи? — оскорбляется прокурор.
— Вы используете одни и те же факты для доказательства противоположных истин. Но в манере Агаты Кристи есть один порок. Стоит прочесть две-три ее книги, и ты уже догадываешься, как будут вести себя герои в следующей.
Не знаю отчего, но во мне вдруг возникает неодолимое желание вновь посмотреть на портрет возлюбленной Кристиана Лукача. Я подхожу к столу, на котором лежит папка с рисунками, и открываю ее как раз на портрете Петронелы. Любуясь ее лицом, я задаю самому себе вопрос: «Он рисовал ее по памяти, или же модель была у него перед глазами?..» На этот раз я замечаю в углу рисунка едва различимую подпись художника и дату, когда он сделал его: 23 октября. Любопытно! Всего за четыре дня до трагической развязки!
